Без Хозяина
Без хозяина дом сирота (значение) – дому нужен хозяин – человек, который заботится о порядке и чистоте в доме. Там же указаны близкие по смыслу пословицы: – Без хозяина двор и сир и вдов, Не по дому господин, а дом по господину, Не дом хозяина красит, а хозяин дом, Каково на дому, таково и самому. В. и. даль, подробное описание, примеры использования, словосочетания с выражением Без хозяина дом – сирота., различные варианты толкований, скрытый смысл.
объясните пословицу без хозяина дом сирота
Ее отец хозяин «Красной шляпы», а мой отец по пятницам пропивал там половину своей получки. У Глума во всю стену висела карта мира, которую он сам вычерчивал и раскрашивал. Карл стал требовать, чтобы его называли папой, хотя он не имел на это ни малейшего права.
И он принимал дружбу Билля, как принимают дружбу маленького ребенка, как он принимал нежности своей крохотной, быстро подраставшей сестренки. Слова учителя в школе и слова священника совпадали с тем, что говорил Карл «новая жизнь»: красивые слова, с ними у Генриха связано даже определенное представление, которое – он знал это – никогда нельзя осуществить. Уже светало. У бабушки в холодильнике было свое, самое большое отделение. Он знал. Мать не отвечала.
Всюду полотняные бинты, тяжелое, шумное дыхание мясника, страсть, заглушаемая астмой. Каждое утро Генрих разогревал воду, чтобы помыть Вильму, как можно чаще менял ей белье, но Вильма почему-то всегда казалась грязной измазанной, хотя это была умная и милая девочка.
Да согласны, так как без хозяина дом, не дом. Но такие отношения трудно назвать дружбой. Около половины четвертого она встала, чтобы второй раз заварить кофе.
Описание картины Владимира Маковского «Без хозяина»
А про Лео и говорить нечего. «Разве я этого хотел.
Он отомстил просто и жестоко. Затем она брала кусок белого хлеба, макала его в соус и в ее ярких синих глазах загорался диковатый огонек, пугавший его. Шурбигель был пессимист, но вовсе не безнадежный. Каждый раз он слишком долго соображал, как бы успеть добраться в туалет, когда его затошнит, но бабушка всегда садилась у самого входа и, чтобы попасть в туалет, надо было пройти мимо пяти, шести, семи больших столов.
А его запахи остались в памяти – сырой алебастр, «Виргиния», жаренный на маргарине картофель с луком и еще в наследство от Герта осталось слово дерьмо, которое навсегда вошло в лексикон матери и, наконец, одна ценная вещь – мужские ручные часы. И Брилах, всегда такой неулыбчивый, смеется там от души. Белль вообще предпочел держать свое мнение при себе.
Рецензии на книгу «Дом без хозяина»
Новая пластинка, дань маленького брюнета-бармена ее северной красоте. Правую руку он сунул в карман и стал поигрывать жестяной коробочкой, наполненной витаминизированным драже тихий звук перекатывающихся конфеток успокаивал и Шурбигель, улыбаясь, протянул руку патеру Виллиброрду, который успел шепнуть: «Замечательно, замечательно. » Шурбигель распрощался – ему нужно было успеть на открытие выставки «Южнобаварских вероотступников», он считался специалистом по современной живописи, современной музыке, современной лирике. Таинственный «он». Может быть, у людей имеющих деньги, это делается как-то иначе. Теперь там растут шампиньоны играют дети, слышны окрики матерей: «И что ты носишься как угорелый. », «Осторожней. », «Не подходи близко. », там бьет фонтан и цветут розы, красные, как ее рука, лежащая в свете петушиной шеи, шеи петуха, который является гербом фирмы Генель. Ровно в десять Глум всегда идет в ванную, моется – шум воды, потом «пых. » – это он зажег газовую горелку, – и разом вспыхнуло множество язычков потом Глум возвращается к себе, гасит свет и уже в темноте опускается на колени перед кроватью – молится.
Там лежали колбасы, бифштексы, кучи крупных свежих яиц, фрукты и овощи иногда она часов около четырех пополудни с сигаретой во рту сама становилась у газовой плиты и, мурлыкая песню, начинала что-то жарить, выпуская через нос клубы дыма. Бабушка беседовала с гостями. Кофейник Глума был пуст, теплый колпак, накрывавший его, лежал рядом. Он встал, очистил яйцо и тут же съел его, так как в те времена он всегда хотел есть.
Кости, оскаленные зубы. Согласны ли вы с ней. Из всех дядей он единственный ходил в церковь. Все изменилось, стало дороже и хуже.
Учитель был старый, седой, он сам «потерял на войне сына». Только зачем тогда было ходить к Глуму, раз она так сердится на него. Свечи горели, он пошел к двери, но вдруг повернулся и заплакал. С детских лет дядя Билль страдал какой-то удивительной болезнью, которую все называли «ночная потливость» – странное название, вызывавшее смех у, бабушки и Глума, Больда тоже хихикала, заслышав это слово.
В такие вечера Генрих с Вильмой одни укладывались спать и он про себя шептал вечерние молитвы и думал о всякого рода дядях.
Опять покачает: «Еще больше». Бабушка неотрывно смотрела на нижнюю полку чайного столика, где стояла «кровь в моче», врач же осторожно нажимал на поршень и впрыскивал в бабушку безграничное счастье. «Мое здоровье – это все, что у меня есть, вот таким образом я не могу не заботиться о нем». Он смеялся, заравнивая гипс при облицовке дома и, когда он обнимал ее, она видела в темноте его смеющееся лицо, склонившееся над ней иногда его улыбка была печальной, но все равно он улыбался.
Она вытерла слезы и увидела в свете фар, что они уже подъезжают к церкви. Иногда мне кажется, что он просто хотел умереть. Идти к бабушке не хотелось. Сперва тот относился к нему с недоверием, так как принял его за шпика, но при пятой встрече он дал ему заказ: он сотрудничал в рекламном отделе фабрики приправ и пряностей.
Она очень гордилась тем, что вот уж тридцать лет курит. Он до сих пор не забыл молодое серое лицо врача, когда тот вышел в приемный покой и сказал: «Очень сожалею» и потом медленно и спокойно заговорил с ним и он понял, что уже тогда, когда он сидел с Лин в такси, было слишком поздно.
«Была у нас тощая птица, годная только для супа», – говорила бабушка. Женщины робко входят в такие комнаты, впервые они выполняют супружеский долг не на супружеском ложе, они чувствуют себя полупроститутками – стыдятся и все же наслаждаются здесь, в этих комнатах, были зачаты первоклассники 1946 года, худенькие, рахитичные дети войны, которые будут спрашивать у учителя: «Разве небо – это черный рынок, где все есть. » Дребезжание звонка, железные кровати, продавленные тюфяки из морской травы, которые станут предметом мечтаний на протяжении двух тысяч военных ночей, до тех пор, пока не будут зачаты первоклассники 1951 года. Такие слова, как «элита», «катакомбы», «разочарование», словно бакены, колыхались в могучем потоке его речей он доставлял посетителям своего салона бездну не изведанных доселе наслаждений: легкое прикосновение, горячие компрессы, холодные компрессы, теплые компрессы, массаж он словно оказывал своим слушателям все услуги, перечисленные в прейскуранте перворазрядной парикмахерской.
Дом без хозяина скачать книгу бесплатно
Все ели одно и то же: бабушки, матери, отцы и дяди. Блай успокоилась раньше, чем он встал.
Она оставила открытой дверь в свою комнату, пусть он слышит ее плач. Внимательные, чуть испуганные глаза испытующий взгляд. Вывод. Когда у него самого начинали слипаться глаза, он переносил Вильму в ее постельку.
Больда была «порченая», но добрая, мать тоже «порченая» и он подозревал, что она еще к тому же и безнравственная – приглушенный шепот в передней: «Где ты только шляешься. » Глум был не порченый, но странный и добрый, а дядя Альберт и вовсе добрый, хотя не странный и не порченый. Я просто хочу знать, что же с ним было. Кофейник стоял на столе и Альберт понял, что ночь грозит затянуться.
А сытый голодного, как говорится, не разумеет. В последний раз он услышал крик Лин.
Читать онлайн «Дом без хозяина»
То ли дело – Глум, тот ходит наверху взад и вперед и читает загадочные книги: «Догматы», «Богословие и нравственность». Сейчас он взял только маленькую пачку писем Рая, взял письма Неллы и вдруг замер, увидев на дне ящика большую коробку из-под мыла с красновато-коричневой надписью «Санлайт – Солнечный свет». Эрих остался в Саксонии.
Он продолжал лежать, холодно глядя на Блай. Она знала, что это началось с того дня, когда Лео обвинил его в утайке денег хорошенький белокурый постреленок ненавидел Лео и Лео ненавидел его. Я ее вышвырну из дома. И Карл ушел еще до того, как мать выписалась из больницы. Два дня Альберт не брал в руки коробку «Санлайт».
А в кино хорошо и спокойно – так еще ребенком она чувствовала себя в церкви: благодатная гармония песен и слов, коленопреклонений и вставаний, благодатная после смрадной жестокости родительского дома, где обжора отец издевался над святошей матерью мать старалась скрывать под чулками вздувшиеся вены, когда ей было всего тридцать один год, столько, сколько ей сейчас. Мартин гордился, что у него такой молодой отец, но к этому примешивалось чувство какой-то неловкости: казалось, будто он не настоящий отец и мать казалась не настоящей матерью, – от нее пахло иначе, чем от матерей других мальчиков, она казалась легче и моложе их и никогда она не говорила о том, чем жили другие люди, о том, что определяло характер матерей других мальчиков, – она никогда не говорила о деньгах. Всем доступно земляничное желе Гольштеге – вкусно, недорого. Она могла по целым неделям спокойно сидеть у себя за бутылкой красного вина и тарелкой, наполненной бутербродами с мясом, курить сигареты «Томагавк» из огненно-красных пачек и либо перебирать старые письма, либо уточнять размеры своего состояния, либо перелистывать старые учебники и хрестоматии 1896 – 1900 годов издания и старую библию, сохранившую еще следы цветных карандашей там, где она, десятилетняя крестьянская девчонка, более пятидесяти лет тому назад исчеркала забрызганное кровью одеяние египетского Иосифа и горчичного цвета львов, мирно возлегавших и уснувших вокруг Даниила. Услышав бабушку, он тотчас же ясно представил ее себе ее и огромную черную старомодную горку мореного дуба горка была очень старая или, другими словами, очень ценная. Мать была теперь старой, бесконечно старой казалась она ему, а ведь совсем недавно, когда она впервые танцевала с Лео, когда в больнице освободилась от «него», мать казалась ему совсем молодой. Никакой «новой жизни» так и не получилось, он до сих пор иногда встречал Карла в церкви.
без хозяина сирота — 3 (три) буквы
Таков неписаный закон. Я уверена, что он мог даже от войны его спасти. Мрачный сырой форт, построенный в 1876 году, теперь там разводит шампиньоны предприимчивый маленький француз: кровавые пятна на потемневшем сыром цементном полу, пиво, блевотина пьяных штурмовиков, приглушенное пение словно из могилы блевотина на стенах, на полу, где теперь на слое навоза растут белесые, болезненного вида грибы, а на крыше каземата теперь чудесный зеленый газон, розы играют дети, матери сидят с вязаньем и то и дело слышатся их крики: «Осторожней. » и «Что ты мечешься как угорелый» старички-пенсионеры досадливо разминают табак в трубке – всего на два метра выше той темной ямы, где Рай и Альберт два дня ожидали смерти.
Он и вырос в окраинной парикмахерской. Стена подъезда была уж исцарапана в двадцати местах. Ей стало легче, когда она подумала о мальчике: уж он-то что-нибудь сообразит. С бутербродами в руках мальчики продолжали гонять мяч.
Сочинение по картине Маковского «Без хозяина»
У людей по утрам на столе стоял большой кофейник, маргарин, хлеб и повидло и все ели вместе и для всех готовили бутерброды и давали их с собой в школу, на службу, на заводы, а яйца там ели редко, да и то одни лишь дяди и отцы и только это отличало их завтрак от завтрака остальных членов семьи. Обоих мальчиков Бёлль наделяет чуткой душой, рано пробудившимся сознанием. Не прошло и недели, как все хозяйство пошло к черту, в доме нечего было жрать мать ревела.
Медово-желтые дорожки, медовые обои, медовая мебель, на стене Курбе («Подлинник. » – «А как вы думаете. »), медовый телефон и завтрак вместе с двумя очаровательными девушками, которые умели прекрасно сервировать стол. Портрет был написан двадцать лет тому назад и изображал смеющегося паренька, который набрасывал стихотворение на пачке с лапшой Авессалом Биллиг отчетливо вывел на пачке: «Домашняя лапша Бамбергера». Как хочется поверить в бога и в высшую справедливость, чтобы успокоиться знанием неизбежности их наказания, тех, кто утопил в крови свой народ.
«Там, – сказал он, – за пятнадцать тысяч километров отсюда, я родился». Мать отца – бабушка была не в ладах с мамой, она приезжала только на второй день рождества, привозила ему подарки, а Вильме демонстративно ничего не привозила и говорила точно так же, как Карл: «порядок», «новая жизнь», «это добром не кончится». Тут все начинали смеяться, а Глум и на самом деле уходил выпить со священником. –Я только потом это понял. Вильме скоро уже два года и она почему-то всегда грязная. На отца он, во всяком случае, не похож ни капельки.
Он медленно, почти по каплям, выпил кирш и раскурил трубку. Лин утешала его и он был счастлив, несмотря ни на что. Собственно, так и должно быть – ведь ее звали Элизабет. Вся их подчиненная рефлексам и чувству неполноценности жизнь протекает с оглядкой на литературные образцы и вкусы их колеблются между Сартром и Клоделем. Но тысяча двести марок – это испугает даже его. Отец имел деловые связи в самых высоких кругах, но Рай не захотел. У дверей собрались женщины и смотрели, покачивая головами.
Внешний вид щенка (беленький, чистенький с шелковистой шерстью и поблескивающими глазками) убеждает в том, что собака не уличная, что она жила в хороших условиях и у нее был заботливый хозяин. Следующее слово еще круглее, больше, тяжелее, совсем как маленькая тыква, оно вызревало еще медленнее, обкатывалось еще терпеливее, но изо рта оно опять выходило просто словом – «божья». Сколько это пудов. Беспредельно счастливым, кротким и красивым становилось лицо бабушки.
Он стал под холодный душ, потом обтерся и тихо прошел на кухню. Все, что было старым, считалось также ценным. Твоя бабушка». А у кондитера пустует комната. То ли дело – Глум, тот ходит наверху взад и вперед и читает загадочные книги: «Догматы», «Богословие и нравственность». Альберт – это дядя, не похожий ни на Лео, ни на Билля, он не такой настоящий, как Билль, которого можно называть даже дедушкой, но и не сожительствующий дядя, как Лео. Ведь всему есть предел».
Произведение Дом без хозяина полностью
За домом некому ухаживать, убирать, следить. «Солнце Виргинии взрастило этот табак». По утрам, когда Лин уходила, ему обычно удавалось немного вздремнуть. Она встала, застегнула пальто и заговорила тихо, боясь расплакаться. И в самом деле, Глум рисовал прямо кисточкой зверей, дома, людей, деревья и когда он бывал в хорошем настроении, на бумаге появлялись красные коровы, желтая лошадь, а на лошади – толстый черный человек.
Отец Брилаха был фельдфебелем и слесарем. на стенах. «Когда я овдовела в первый раз», – и снова неожиданный переход: «Хороший был человек».
От Лео всегда пахло туалетной водой. Ее кровать – это тоже слова матери – напоминает ложе Тарзана в джунглях. Потом Герт перекочевал в Мюнхен: «Не могу так долго сидеть на одном месте». Заключительные строки рассказа оставляют тяжелое впечатление: «Но, выросшая в теплом доме на мягком диване, болонка еще не знала, что у природы четыре времени года и что сейчас только середина лета».
Сестра куда-то ушла и он заблудился в бесконечных коридорах, попал в Палату, снова выскочил, очутился у входа на кухню и только тогда узнал коридор с желтыми изразцами и снова хорошенькая темноволосая девушка пронесла на подносе гору бутербродов и из открытой двери донесся чей-то крик: «Горчицы. » – и он вспомнил про льва, который намазывал горчицей баранью ногу. Тут Больда прыскала и говорила: «В детстве ей небось никто не пел, что ей суждено ездить на воды». На уроках он тогда клевал носом, а после уроков в качестве вознаграждения его водили в кино и кушать мороженое или брали к матери Альберта, в Битенхан – «Лесные ворота».
Не слишком ли ты молод, чтобы имя твое вошло в молитвы моей матери об отмщении. Столяр был прекрасным человеком. Новые люди, к которым прибилась болонка, не обращают на нее никакого внимания. Теперь можно жить без забот. Здесь фильм начинался, здесь, где мало что с тех пор изменилось.
Он любил этот холодный свет, от которого и летом веяло ледяным холодом. Крыша текла и Глум часто жаловался, что пятно на потолке в его комнате все растет.
Но это всегда приводило его в скверное расположение духа, да и скучно ему было с ними. Дядя Альберт, который разбирался в этом деле, говорил, что Глум превосходно рисует. А у него была приходская церковь святого Павла в воскресенье на Фоминой неделе 1952 года.
Рядовой и поэт, как-то не подходит одно к другому. Альберт был такой же, как отцы у других мальчиков. Подожди меня с обедом». Стройная богиня с мальчишеской фигурой, всего десять лет назад – стройная и властная – она маршировала во главе отряда девчонок в коричневых куртках и гордо пела высоким, красивым голосом: «На берете реют перья» и «Смелый барабанщик».
Мухтара интересовала литература и история. «Дом без хозяина» – крайне тяжелая книга. А ему она всегда говорила: «Ты бы хоть когда-нибудь зашел ко мне».
перевод и определение "без хозяина", Словарь русский-русский онлайн
Но легкие у маленького Билля оказались в полном порядке, только сам он, как выразился доктор, был мальчик нервозный и субтильный и доктор – тот самый, который вот уже сорок лет покоится на городском кладбище, – сказал пятьдесят лет тому назад: «Ребенка нужно беречь». Она фанатично восторгалась церковной мишурой, францисканскими монахами, у которых исповедовалась по воскресеньям она обычно таскала его к обедне в женский монастырь, где она всю неделю преподавала и он сердился на монахинь, которые упорно называли его «мужем мисс Ганигэн» и за завтраком наполняли его тарелку кучей всякой снеди ибо каким-то образом разузнали, что он всегда голоден. Тогда, сразу после войны, он очень желал ее.
А по вечерам Глум ходил в школу и учился читать и писать. Делать нечего – они ни в какую не хотят его оставлять, а забрать к себе мы не можем.
Рассчитать без хозяина в книгах
Она стала рядом с ним у окна и сигарета, которую она держала в руках, потемнела от падавших на нее слез. Ее жалеют все: и люди и здоровые встречные псы, машины объезжают ее, мальчишки, ранее швырявшие в нее камни, не трогают хромоножку. Герт исчез внезапно. Когда он думал: «Никого нет», он не считал бабушку, которая вне всякого сомнения сидит дома.
Мартин очень подрос, быстро и неожиданно, на его взгляд и ему становилось как-то боязно, когда он смотрел на разметавшегося в кровати большого одиннадцатилетнего мальчугана, белокурого, миловидного, очень похожего на Неллу. Он тупо повторял только одно слово: «Аппендикс» – и сестра кивнула, заслышав это слово. Он даже услышал бабушку. Немного осталось от отца: фотография на стене да книжка, которую мать упорно хранила, заложив между детективными романами и иллюстрированными журналами, – замызганная, тонкая, желтоватая брошюрка: «Что надо знать автослесарю при сдаче экзамена на подмастерье».
Похожие книги на Дом без хозяина
Иногда бабушка даже не засыпала и, не открывая глаз, она ласково говорила ему: «Славный мальчик. » и ему становилось стыдно, так как обычно он ее ненавидел. Главные герои здесь – дети. Нет, слово, которое принес с собой Лео, гадкое слово, но оно подходит гораздо больше.
Разглаживались морщины, глаза сияли излучая счастье и покой, а слезы текли не переставая и в эти минуты он вдруг начинал любить бабушку, он любил ее большое цветущее лицо, всегда внушавшее ему страх и он твердо знал, как он поступит, когда вырастет большой и почувствует себя несчастным: он попросит, чтобы ему прокололи руку клювиком колибри, вливающим счастье, – несколько капель бесцветного Нечто. –Замуж, – тихо сказала она, – я не хочу больше. Пахло застывшим бараньим жиром и растопленным маслом, у дверей стояли огромные алюминиевые чайники с горячим чаем, хорошенькая темноволосая девушка разносила на подносе бутерброды, у окна стоял мальчик с гипсовой повязкой на руке и кричал кому-то на улице: «Проклятая собака, я тебе покажу. » Сестра подошла к мальчику, дернула его за здоровую руку и приложила палец к губам и мальчик поплелся следом за девушкой с бутербродами.
Отзывы о Генрих Бёлль – Дом без хозяина
И их сотни тысяч. Мартин никогда не мог понять, насмешка это или искреннее почтение. Иногда мать забывала приготовить обед для него и Альберта. Словно тяжелые глыбы выталкивал он слова изо рта, а рот разевал так широко, что видны были голые розовые десны, темно-красное небо и язык, которым он выделывал какие-то необыкновенные выверты: казалось, что Глум вот-вот вытолкнет изо рта что-то круглое и тяжелое, но изо рта появлялось просто слово: «Матерь». Хищение и никому не расскажешь это.
Билль был совсем не такой дядя, как Лео, а Лео совсем не такой, как Альберт. Он терпеть не мог гостей, хотя любил спать в комнате дяди Альберта. Сама она ела мало – на завтрак гренки, яйцо, но пила много кофе. Самая главная тема книги: мальчики, растущие без примера.
Собака осталась без хозяина, Кемерово
И в этом даже нет сомнения, он красив как и снаружи так и внутри. Насчет Вильмы, которая с десяти часов сидит у фрау Борусяк, беспокоиться нечего. На столе валялись крошки кислого черного хлеба.
Вот это волнует – ненависть к этой обезьяне, ко всему еще и глупой. Как будто всего сутки тому назад приехал он в Лондон. Блай принесла и пирожные для Лин, маленькие миндальные пирожные, покрытые яичным кремом. Мартин слышал отчаянное кудахтанье кур, которые начинали метаться по бедному дворику, когда там появлялся отец бабушки с топором в руках. Генрих каждый день варил картофель на ужин иногда Мартин помогал Генриху и в награду получал несколько горячих картофелин.
- Вести – не бородой трясти – слово из 3 букв
- Словари и энциклопедии на Академике
Даже Глум, очень редко выходивший из себя, Глум, относившийся с бесконечным терпением ко всем и ко всему, выдерживавший безропотно целую неделю крики о «крови в моче», даже Глум приходил в состояние, ему абсолютно несвойственное. Маленький толстый мальчуган сложил ящики возле помойной ямы.
Вот таким образом жена, поспрашивав знакомых, договорилась с коллегой. Обед каждый устраивал самостоятельно. Когда мать бывала дома, она в три-четыре часа вдруг спохватывалась, что хорошо бы приготовить обед: моментально у нее закипал суп из консервов, появлялись маленькие мисочки с салатом, но бывало и так, что суп она брала из запасов Глума, наскоро разогревала его, а взамен клала Глуму круг колбасы или пачку табаку вечером Глум, ухмыляясь, подливал в свою кастрюлю ровно столько воды, сколько мать взяла из нее супу. Одно из самых сильных, художественно завершенных произведений Бёлля – роман «Дом без хозяина» – строится на основе антитезы богатства и бедности.
И опять отправили бандероль – два номера «Штюрмера», а в них – десять тысяч марок. Ему велели подождать, пока можно будет пройти к Лин и он стоял у окошка и ждал, но вдруг вспомнил про шофера, вышел и расплатился с ним. Невзирая на ванны, Глуму все чаще приходилось замазывать потолки составом из извести, песка и мела. Но слезы все текли по ее лицу и заливали руки Генриха. Вся брюшная полость оказалась наполненной гноем.
Желтое масло в пергаментной бумаге, покрасневшее от стыда лицо – вот-вот заплачет. «У моего отца были красные коровы, совсем красные, можешь смеяться сколько хочешь, но они были красны, как спелые помидоры и еще была у отца желтая лошадь, а борода у отца была черная и волосы тоже черные, но глаза голубые, совсем голубые, как Северный Ледовитый океан на этой карте. Дедушка, отец мамы, остался в Саксонии. Богатый дом. Там пруд, где Глум голыми руками ловит рыбу и снова бросает ее в воду, там комната над коровником, там можно часами гонять в футбол с Альбертом и Брилахом на утоптанной, выкошенной лужайке, пока не проголодаешься и не захочешь отведать хлеба, который мать Альберта печет сама, а дядя Билль всегда приговаривает: «Намажьте побольше масла». Ни стыда, ни сожаления он не испытывал – одно лишь холодное торжество.
На картонке еще можно было разобрать адрес, надписанный им в Лондоне: «Господину Раймунду Баху» и ему казалось, что еще слышен запах клейстера, отдававший мучной болтушкой, которую он замешал на воде из оставшейся у Лин муки, чтобы наклеить бумажку с адресом на картон. Но через пару дней мы поняли что долго не протянем – у меня и у старшего ребенка аллергия. И от слова «зенит» тоже все зеленело.
Позади – виноградник, грот из пористого камня, в котором фаянсовые гномы катают игрушечные тачки на переднем плане, белокурая и толстая, стоит соседка, а из верхнего окна смотрит мужчина с трубкой во рту и через весь фронтон – надпись «Вилла Элизабет». Больда, например, вообще добрая, мать – тоже. Она зашла в кафе против дома зубного врача, села к окну и достала из кармана пачку «Томагавк» –очень длинные, очень белые и очень крепкие сигареты. Встреча болонки и Алена, двух одиноких существ, казалось бы, должна привести к их взаимопониманию и заботе друг о друге. Ребятам, у которых были отцы, приходилось труднее в школе, чем тем, у которых их не было.
«Вернусь в семь. Бабушка выскочила из своей комнаты с воплем: «Доктор, милый доктор, у меня опять кровь в моче. » – и тихий маленький черноволосый доктор улыбнулся, осторожно подтолкнул бабушку назад в комнату и достал из кармана пиджака кожаный футляр величиной не больше портсигара, который Мартин видел у столяра, соседа Брилаха.
Другие люди могли есть картофель каждый день и он завидовал им. Возникновение подобного ассоциативного ряда (черви – могила) не случайно, женщина действительно находится на краю могилы – от единственного легкого, говорит она, поди, теперь одна половинка осталась. Немало повидал Глум на пути от своей родины до берегов Рейна, но одного он еще не видал, никогда не видал этюдника и этюдник, увиденный им у Альберта, привел его в больший восторг, чем соборы и самолеты Глум точно повторял все движения дяди Альберта: смочив кисточку в воде, провел по тюбику с краской, а потом по бумаге и, когда бумага стала красной, ярко-красной, Глум засмеялся от радости и в тот же день обзавелся собственным этюдником.
И святая Мария Горетти, подло убитая похотливой свиньей – интересно, что такое «похотливая свинья». Дядя Альберт объяснил ему, что они родятся от сожительства мужчин и женщин. Надо бы посоветовать всем женщинам выходить замуж за больных, которых не призовут в армию. Вот таким образом очень им сложно поверить, возможно просто придумали, чтобы вернуть пса, а причина совсем другая. Он был лучший друг Генриха, единственный человек, с которым иногда, не стесняясь, можно было поговорить о муже. Умерла соседка – мрачное, костлявое, вечно голодное существо.
На это я больше не пойду. Отец не появлялся. Антитеза сытый – голодный постоянно подчеркивается в образах Алена и болонки. Потом уселся удобней и ощутил благодатное тепло раскаленной печки. От ее пальто пахло бульоном и табаком, она не переставая бормотала: «Сыночек, сыночек мой, сыночек мой», – но потом появился врач и женщина бросилась к нему и по ее лицу можно было понять, что все сошло благополучно.
Первое время оставался с тещей, но та уже не выходит из дома, вот таким образом гуляла внучка. Щенок твой живой, сам пришел». Заплаканная красная физиономия, яйцо катится по столу и падает на пол скользкий белок и желток, темнеющий внутри, разбитая скорлупа а комната такая грязная и холодная и чемодан мой почти пуст – в нем нет ничего, кроме чересчур пестрой пижамы и кой-каких туалетных принадлежностей, – слишком мало, чтобы убедить эту добропорядочную женщину, что я все-таки не проститутка.
Отцы бывают старше, солидней и серьезней. Идти к бабушке не хотелось. Что такое настоящая война.
Болонка все так же вынуждена ковылять на трех лапах по улицам в поисках съестного (четвертая часть). Лин работала учительницей в монастырской школе за городом. А в ванной как-то отвалился большой кусок штукатурки. Река называлась Шехтишехна-Шехтихо и это означало: вода, дающая нам рыбу, лед и золото». – заставил ловкого черного быстрого зверя – свою тень – выпрыгнуть из зеленоватого света за спиной, так чтобы темное пятно от головы снова падало на прежнее место и снова забегала по полу расплывчатая, серая тень от шнурка, повязанного на шее.
Рано или поздно должна была случиться какая-то «собачья» трагедия. Карл – «новая жизнь», Карл – «дополнительный паек». В подвале было темно, он боялся крыс. Биллю было уже под шестьдесят.
Герт работал облицовщиком и слово «облицовщик» было неотделимо от запаха сырого алебастра, сырого цемента. Но столь же часто она вообще ничего не ела после завтрака, а иногда в утреннем халате бродила по саду с неизменным «Томагавком» во рту, надев старые кожаные перчатки и срезала крапиву, заросли которой шли вдоль замшелой ограды и вокруг беседки. Генрих хотел отдать ему суп и вошел без стука.
Мне было хорошо с тобой, оставляю тебе на память свои часы». Давно, когда Лео еще не был его дядей, он застал его с какой-то кондукторшей. Понять причину этой льготы Генрих так и не смог. «Я влепил ему такую пощечину, что какое-то мгновение видел отпечаток своих пяти пальцев на его смуглой щеке, а заплатил я за эту пощечину шестимесячным пребыванием в одесской военной тюрьме». История эта тянулась довольно долго, уже полстены было в скребках и царапинах.
О таких вещах в доме Мартина он мог говорить только с дядей Альбертом и когда-нибудь потом, на каникулах, когда они поедут с Альбертом к его матери, где Билль станет присматривать за Вильмой там найдется случай поговорить с Альбертом про невыносимое слово «хищение». «Исключительно одаренного ребенка» скоро заметили и начали всячески продвигать. Карл и его брал с собой, объяснял ему всю церковную службу и молитвы, а по вечерам после ужина надевал очки и начинались рассуждения о «новой жизни».
И только семья, у которой она живет, не испытывает к ней сострадания. «Теперь не потечет», – заявила она истратив на ванны столько денег, что на них, пожалуй, можно было бы сделать капитальный ремонт крыши. Лицо у нее пожелтело и пошло пятнами, в глазах он видел страшную муку и шепот ее показался ему бредом безумной: «Поезжай в Ирландию, в Ир-лан-дию», – он не понял тогда, что она хочет этим сказать и старался понять, о чем спрашивает его худая озабоченная больничная сестра, которая стоит рядом с ним у колонны. По улице шли люди и несли плакаты «Миру – мир» и другие – «Покажем Гитлеру, что мы его не боимся» и молодая женщина в поношенном пальто сняла очки и протерла их полой.
Он все еще продолжал сидеть там, когда мать позвала его, – Альберт уже давно вернулся. Глум читал странные книги. Карл служил в магистратуре и ходил не в старом кителе, как Герт, а в настоящем костюме и Карл возвестил громким голосом начало «новой жизни». По воскресеньям Глум спал до полудня. По радио женский голос тихо пел какую-то мексиканскую песню.
И он не испытывал ни малейшего страха, когда врач внезапно вонзал клювик колибри в руку бабушке – это было как укус, – нежная белая кожа чуть напрягалась, словно ее клюнула птичка. И Карл тоже ушел, так как мать избавилась от «него». Неизвестно было, кто этим занимается. Возможно.
Стоило Лео угрожающе поднять свои никелевые компостерные щипцы, чтобы припугнуть девочку, как она заходилась в плаче, с ревом бросалась к Генриху, цеплялась за него и не успокаивалась, пока Лео не уйдет, да и то еще Генрих должен был несколько раз повторить ей: «Лео нет, Лео нет, Лео нет». И Билля всю жизнь берегли. От этого слова веяло Южной Америкой.
Он затворил окно, набил трубку, но раскуривать ее не стал и решительным движением открыл картонку «Санлайт»: там оказалась целая стопка очень тонкой бумаги, все рисунки были повернуты обратной стороной. Не беспокойся, дорогая фельдфебельша. Мартин подержал его немножко в таком положении, потом сильным толчком снова послал вперед. Хороша еще песня про долину скорби: «Привет тебе, звезда в зените».
Рассказ М. Магауина «Без хозяина» – трогательное и проникновенное повествование о маленькой беззащитной собачке, которая из уютной просторной квартиры в центре города попала в частный сектор городской окраины, найдя себе пристанище под крыльцом старого домика. До сих пор только двое мужчин обратили внимание на ее красивые руки: Генрих и кондитер. Дядя Брилаха, Лео, был вахмистром, вахмистр и кондуктор – цветная фотография на кухонном буфете между саго и крупой.
Ведь нет же, ты должна честно признать». Вдруг он услышал наверху шаркающие шаги Больды: она прошмыгнула через переднюю, в ванной зашумела вода и тут он сообразил, что в это время Больда всегда спускается на кухню и варит себе бульон. Отовсюду несло гнилью, а запах картофеля, который хранился в решетчатых ящиках и прорастал вовсю, привлекал крыс. Плакатик, приклеенный к оконному стеклу, циничная мудрость сводни, которая, ухмыляясь, отвечает Раю, когда тот возмущается высокой ценой: «Сейчас война, кроватей не хватает, вот они и вздорожали». Есть и дети сироты.
Казалось, что он совсем недавно познакомился с ней. В его первые годы таким дядей оказался Эрих, который носил коричневую форму. Лицо матери округлилось и в то же время стало жестче, она все дальше уходила от отца, становилась старше отца, а сам он постепенно догонял отца.
Бабушка ни в коем случае не должна слышать, когда он приходит домой. «Больше» было здесь решающим словом, это слово ненавидел учитель, он ненавидел и слова собственно, вообще и все одно – слова куда более значительные, чем это кажется взрослым.
Я ничего не стану выбрасывать. Должны здесь быть и кой-какие вещи Рая в прозе и много его писем довоенной поры.
Дом без хозяина не стал исключением, уже с первых страниц мне срочно захотелось добыть себе это произведение в домашнюю библиотеку.
Натуральный виргинский табак – очень длинные, белоснежные, очень крепкие сигареты. Люда тот раз вырвала всего шесть и то выглядела, как древняя старуха. И она случилась. В первой части описывается появление миленькой хрупкой болонки в доме Алена. Взрослые заняты добыванием хлеба насущного и им нет дела до приблудного щенка.
Одуряющее однообразие и чистота темно-синие картонки, синие, как море на географическом атласе желтые макароны и огненно-красные этикетки с «бамбергеровской серией картин» – пестрые открытки, на которых изображены сцены из «старинных немецких преданий»: Зигфрид с волосами, как свежее масло, щеками, как персиковое мороженое и Кримхильда, у которой цвет лица напоминает розоватую зубную пасту, волосы, как маргарин и вишнево-алый рот. На нижней полке столика в беспорядке лежало ее белье. Земля была черна, как волосы Больды, а отец – совсем один и без лица, но даже без лица он выглядел бесконечно печальным и усталым и, когда начинал говорить, Мартин всегда ожидал, что вот он скажет «Гезелер», но ни разу отец не назвал это имя, ни разу ни слова не сказал о Гезелере. Когда-нибудь потом он это сделает, ведь дядя Альберт единственный, кто может понять, что значит для него такое обвинение. Будучи редактором большой нацистской газеты, он открыл Баха, стал его печатать и это давало ему право – тут уж недругам оставалось только помалкивать – начинать каждый реферат о современной лирике словами: «Когда в 1935 году я первым опубликовал стихотворение поэта Баха, павшего затем в России, я уже знал, что начинается новая эра в лирической поэзии».
С сигаретой во рту, с чековой книжкой в руках – при появлении крови в моче она точно так же таскала с собой ночной горшок, – бабушка сновала из комнаты в комнату и всем говорила: «Если тебе нужны деньги, я могу тебе подкинуть», после чего немедленно усаживалась на стул, открывала авторучку – ею она тоже пользовалась с чисто детской гордостью – и спрашивала: «Сколько тебе. » Глум в таких случаях держался лучше всех, он называл огромную сумму, подсаживался к ней, долго торговался, затем наконец бабушка заполняла чек и выдергивала его. Тогда она бродила, шаркая ногами, по всему дому и, ворча искала сигареты – большая, с очень светлыми волосами и розовым лицом сперва она заходила к Альберту: один Альберт курил сигареты, которые были ей по вкусу. Такие слова, как «дрожжи», «закваска», такие фразы, как «обогатить национал-социализм сокровищами христианской мысли», – все это возмущало их. Уксус, камфора, чай для астматиков всегда стоят на ночном столике Берны.
«Лучше коньяка, – приговаривала она, – лучше всяких докторов, лучше, чем дурацкое свинское обжорство, лучше, чем пьянство, чем курение до одури, всего лучше на свете полынный чай и красивый хорал». Черная пыль и мышиный помет покрыли бумаги. А о том, что бедная болонка вынуждена стать для Алена подобной игрушкой, отрабатывая свое пристанище (как замечает М. Магауин, «для него начинается игра, а для болонки – рабочий день»), красноречиво свидетельствует тот факт, что Ален даже не удосужился назвать собаку, ведь дать имя существу – значит постигнуть его суть, пропустив через свое мировосприятие.
Уходя на работу, он наливал полный судок, завинчивал крышку, потом совал в карман пол-огурца, ломоть хлеба, кусок колбасы и книгу. Он помогал ей собираться в школу, клал все, что ей нужно было, в портфель. Он даже купил тайком подержанный шкаф, велел доставить его, когда Лин была в школе и привел все в порядок все барахло Лин, все ее платья он развесил на плечиках с немецкой аккуратностью так, как это делала его мать: «Чтобы пахло бельем, проглаженным бельем».
И всякий раз Больда говорила: «Да, Карл Гольштеге был хороший человек», как бы давая понять, что бабушке далеко до него. Ведь не зря Белля называют самым русским немецким писателем.
Потом он гасил свет, лежал в темноте рядом с нею и был счастлив. Утренний, одиннадцатичасовой, сеанс давно начался, а к часу ей надо быть в пекарне. Вершиной их цинизма явилось составление памятки, которую они назвали «Производство и сбыт ароматических конфитюров фабрики Гольштеге» и выпустили в 1938 году к двадцатипятилетнему юбилею фирмы. Там Глум мостил улицы, потом стал солдатом и покатился все дальше и дальше на запад. Подшивку за подшивкой, подобранные по годам, доставляли на маленьком красном автомобиле, пока не завалили папками всю ее комнату. Все свершилось за один день: венчание в отглаженном платье, которое ей было не к лицу, ряса францисканца, хоккей и завтрак у монахинь и луг в Сэррее и радость обладания потом крик: «Поезжай в Ирландию».
Но неизвестный опять писал это слово, а столяр опять соскребал его. Иногда мать забывала приготовить обед для него и Альберта. И холодильников у них не было, где бы каждый хранил свои странные кушанья и не было больших кухонь, где каждый мог приготовить для себя все, что ему вздумается. Прижился хорошо, подружился с ребенком, с шиншиллой. Но после этого он уже не мог уснуть и знал, что мать тоже не спит, хотя лежит совсем тихо. Бесконечно глубока и холодна и никто не спасет тебя, если проломится лед. Она видела эту картину рядом с лицом Генриха – серьезным лицом унтер-офицера, он давно уже забыл о первом разочаровании далеко позади, над степью протрубили зорю – свобода до утра и то, что «носилось в воздухе», тенью легло на лицо Генриха, который с ненавистью слушал, как грохотали ночью танки.
Растерянность и отчаяние в глазах женщин и солдат, пока наконец гарнизонному начальству не приходит в голову спасительная мысль: шесть бараков пустует, в них двести сорок кроватей и весь седьмой корпус пустует – там расположена рота полковой артиллерии, но она сейчас как раз на стрельбах, а еще есть подвалы, есть конюшни с «превосходной чистой соломой, за которую само собой придется заплатить» конфискуются все амбары и сеновалы, реквизируются все автобусы, курсирующие в соседние городишки километров за двадцать. Покачает головой: «Побольше масла». Утреннее пробуждение тоже таило в себе некоторую опасность. Темно-синие коробки, ярко-желтые макароны, огненно-красные открытки.
Долго-долго молится Глум в своей темной комнате. Больда, судя по всему, тоже ушла. Бабушка лежала в постели, над нею поднималась какая-то светлая волна, которая делала ее молодой, счастливой и несчастной, она глубоко вздыхала и плакала, а лицо у нее расцветало и становилось почти таким же гладким и красивым, как лицо матери. Она вовлекала его в свою мечту, пусть ненадолго, на те короткие мгновенья, когда ночью на кухне она варила кофе и готовила бутерброды, которые зачерствеют на тарелке.
Мартин никогда не мог понять, насмешка это или искреннее почтение. Мир каждого ребенка хрупок чрезвычайно. Те приехали, собакен понравился, сам прыгнул к ним в машину, ну и они его увезли.
Все ели одно и то же: бабушки, матери, отцы и дяди. Теперь Карл ходил к причастию и даже с некоторых пор он первым запевал в церкви молитвы и когда с хоров раздавался голос, говоривший прежде о «новой жизни», о «дополнительном пайке», о «порядке», Генрих не мог понять, зачем мать избавилась от «него». Та отнеслась к познаниям дочери недоверчиво, хотя и не без некоторой доли восхищения.
Больда, конечно, была «порченая», но добрая, а Глум какой-то странный, даже страшный, но тоже добрый. Сама она ела мало – на завтрак гренки, яйцо, но пила много кофе.
Лин лежала на носилках, залитая неприятным синим светом.
Но мать, по всей вероятности, собственно говоря, безнравственная. Это совершалось тайно и люди, которые назначили отца комиссаром, не должны были знать об этом и никто ничего не рассказывал и никто из этих людей ничего не замечал, так как никто не считал мальчиков их было много в селении». «Нет», – ответила она и смущенно улыбнулась, он так и не понял, что значило в это мгновенье ее «Нет»: «Да» или «Нет». Или взять Эриха – настои со странным запахом, уксусные компрессы, зажигалка, которая до сих пор не сломалась. Он ничего не сказал, сел, укутал ноги и взял сигарету из пачки, лежавшей на ночном столике.
Она вспомнила о куче всяких дел и ухватилась за возможность все сделать самой и «избавить его от этого»: известить школу, родителей Лин и ее брата – инженера в Манчестере. А теперь ее уже заметил кое-кто из знакомых – и впереди опять потерянный вечер: впопыхах приготовленные бутерброды, откупоренные бутылки, кофе («Может быть, вы предпочитаете чай. »), сигареты и вдруг отупевшее лицо Альберта – таким оно становится, когда он должен занимать ее гостей и рассказывать им про ее мужа. Было просто ужасно, когда бабушка брала его с собой в ресторан. Но в феврале она переехала в Питер, пришлось пса забрать к себе (мы далековато от неё живем, ездить погулять два раза в день не вариант).
Естественно такого за три года ни разу не было, да и симптомы у эпилепсии гораздо страшнее, прям как у людей. Изголодавшаяся собака вынуждена сама добывать себе еду. Глум очень странно говорил. После войны Шурбигель (тут неоднократно приводился пример с апостолом Павлом) познал безграничное обаяние религии.
Он услышал голос матери в комнате Альберта, – она звонила врачу и бабушка молчала: теперь, когда вызвали врача, она твердо знала, что получит желаемое – шприц.
В доме было тихо, прохладно. Взгляд, неотступно устремленный на нее, утомлял. Бессильная ярость, ненависть к сильным мира сего. Страшно представить, какая участь ожидает болонку, когда наступят холода.
Думать: «Дома никого нет», – значит, думать: «Бабушка дома, а больше – никого». Ровно в десять Глум всегда идет в ванную, моется – шум воды, потом «пых. » – это он зажег газовую горелку, – и разом вспыхнуло множество язычков потом Глум возвращается к себе, гасит свет и уже в темноте опускается на колени перед кроватью – молится. Тупые животные с правильными лицами, они способны с полной серьезностью произносить такие слова, как «экономика» и даже без тени иронии такие, как «народ, восстановление, перспективы». Он жаловался на скудную пенсию и каждую открытку кончал словами: «Неужели у вас не найдется комнатки для меня, чтобы мне вернуться на родину. » А мать посылала ему табак и маргарин и писала: «С жильем здесь очень плохо: все так дорого». Он тупо уставился на Блай и почувствовал боль в сведенных мышцах рук.
«Таков, значит, мой вклад в войну против войны», – сказал мне как-то Рай и со злостью отшвырнул ногой жестяное ведерко с фабрики твоего отца. «Все-таки» было три раза подчеркнуто. Тогда на чердаке подставляли таз поглубже.
Прошло уже десять лет, отец, наверное, похож теперь на скелет в медицинском музее. Она тщетно подыскивала подходящее слово и ничего другого не находила, как «старый турок». Она примется жарить мясо или повезет его в город и тогда уже пойдет представление «Великая княгиня и блевун».
Изредка на чердак поднималась бабушка, дабы ознакомиться с повреждениями. По комнате медленно распространялся запах бульона, запах, который дядя Альберт называл «пошлым», мать – «отвратительным», бабушка «простецким», зато нос дяди Глума блаженно морщился от этого запаха, да и самому Мартину он очень нравился по причине, которую до сих пор никто не разгадал: точно такой же запах имел бульон у Брилахов – запах лука, сала, чеснока и еще чего-то не поддающегося определению, что дядя Альберт называл «казарма». Пальцы хозяйки не шелохнулись, клубок шерсти и спицы лежали на полу, он поднял голову, взглянул на нее: хозяйка дремала. Две тысячи матерей и три тысячи жен приехали сюда, значит, три тысячи раз должно где-нибудь свершиться неизбежное, так как «природа требует своего», а учителя не желают в 1947 году стоять перед пустыми партами. Читая, он подчеркивал карандашом. Вы же видите название, ответ очевиден.
Он принял и то и другое с печальной благодарностью и она вышла из кафе. Но чего нет, того нет. Лео ничего не писал. Потом попытался объяснить Блай, что Лин умерла. Ты ведь знаешь, отец мог так устроить, чтобы его не брали в армию. Она в темноте обхватила его голову руками, словно петлей, поцеловала его в щеку и шепнула: «Лучше бы ты ушел» и он испытал странное разочарование: его разочаровал рот Неллы, большим и дряблым показался он ему, разочаровал поцелуй Неллы, не таких он ждал от нее.
Там лежали колбасы, бифштексы, кучи крупных свежих яиц, фрукты и овощи иногда она часов около четырех пополудни с сигаретой во рту сама становилась у газовой плиты и, мурлыкая песню, начинала что-то жарить, выпуская через нос клубы дыма. Не то просто оставляли Вильму в саду у Мартина, а сами играли в футбол.
Было просто ужасно, когда бабушка брала его с собой в ресторан. Крыс он обнаружил только тогда, когда после длительного перерыва заглянул в подвал.
Фильм развертывается дальше при тусклом свете, который так подходит к обстановке. Один из них, Генрих Брилах, познает унижения бедности на личном опыте, стыдится и страдает за мать, которая слывет «безнравственной». Фильм продолжается, рука Рая становится тяжелее, слышней его дыхание, он уже не улыбается, а от фрау Биллиг пришла открытка: «Большое вам спасибо за приветы с моей дорогой родины». Непостижимо было для него, что они прожили вместе целый год. Желтые макароны, темно-синие картонки, огненно-красные этикетки с «бамбергеровской серией картин».
Его цель не очередной раз рассказать о том, как плохо воевать, но о том, что бывает после. Она не подходила к телефону, не открывала дверь на звонок. За всю свою жизнь она только один раз надела как следует отглаженное платье – это был день их свадьбы, – домашний алтарь в столовой загородной виллы, обставленной с аляповатой роскошью, производившей великолепное впечатление, острый запах жареного сала, распространяемый рясой симпатичного францисканца, непривычно звучавшая латынь и еще непривычнее звучавшая английская речь (доколе смерть не разлучит вас).
Нелла сидела у себя в комнате и плакала. Он не загрязнил рук, не запятнал души, он просто исторг то, что насильно в него впихнули. Прочь главного героя. На улице уже зажгли фонари.
Триста марок задатка – да каждый месяц сколько. Аргументы. Она всегда рассказывала ему, что и для кого вяжет: светло-зеленый свитер для зятя, коричнево-красные перчатки для дочки но чаще всего она вязала прелестные маленькие штанишки для внучат. Он знал, как появляются на свет дети. Потом в приемный покой вошла молодая женщина в поношенном пальто.
Долго-долго молится Глум в своей темной комнате. Он рисовал льва, который густо намазывал горчицей баранью ногу. Дитрих фон Берн.
То, что Альберт трижды подчеркнул «все-таки», лишний раз доказывало значимость этих слов, которые ненавидел учитель и употребление которых запрещал. Старые церкви, старые вазы. Временами ему казалось, что она уже целую вечность сидит в этом кресле и вечно будет сидеть в нем и он пытался мысленно охватить все значение и смысл слова «вечность» в прокуренной комнате, откинувшись, сидит она в зеленом кресле, курит и неподвижно смотрит куда-то вдаль. Он выпятил губы, откинул крышку ящика с красками, достал длинную толстую кисть, обмакнул ее в воду и долго набирал на нее черную краску. Часто она приносила ему рекламные воздушные шары, он надувал их и часами вместе с Брилахом играл в мяч прямо в комнате, не опасаясь что-нибудь расколотить большие тугие шары из тонкой резины, на них красовались белые надписи: «Буффо отмоет любое пятно».
–Нет, конечно. Всем отцам обязательно подавали яйцо к завтраку, но с его отцом это как-то не вязалось. Тринадцать лет тому назад подарил он ей этот парижский кошелек, – подарил смеющийся фельдфебель с цветной фотографии, смеющийся слесарь, смеющийся жених, – не много осталось от него – истрепанный кошелек, память о его первом причастии и пожелтевшая истрепанная брошюрка «Что должен знать автослесарь при сдаче экзамена на подмастерье». В записке наверняка сказано, что Альберту тоже понадобилось уехать.
Но столь же часто она вообще ничего не ела после завтрака, а иногда в утреннем халате бродила по саду с неизменным «Томагавком» во рту, надев старые кожаные перчатки и срезала крапиву, заросли которой шли вдоль замшелой ограды и вокруг беседки. Альберт об этом даже и не знал. И только один человек не испытывает никаких чувств – так называемый хозяин щенка Ален. В смущении он уставился на книгу, которую она положила на ночной столик: Тереза Декеру.
И мать смеялась больше всего во времена Герта. Но в этом уже не было необходимости. В картонке из-под мыла «Санлайт» накапливались рисунки, сотни рисунков и после смерти Лин он все их отправил Раю в Германию.
Картофель он очень любил, но никто не знал об этом даже Альберт и дядя Билль не знали. Одной марки и восьмидесяти пфеннигов хватит на кино, но уже поздно. Он терпеть не мог гостей, хотя любил спать в комнате дяди Альберта. Она любила тяжелую и обильную пищу, любила жирные супы – коричневатые, вязкие, один их запах вызывал у него тошноту и потом она всегда требовала поставить майонез на лед, чтобы после горячего жира насладиться ледяным соусом. И Тата на рисунке Глума стояла уже в фуражке из-под которой выглядывала ее толстая белокурая коса и с компостерными щипцами в руках.
Они беседовали о том, что Глум вычитал в своих книгах. Все мы были молоды. Он поддался на ее улыбку, на автоматически расточаемое колдовство, которое растворяло время, превращало в призрак ребенка, спавшего в его постели и между настоящим и с виду так ровно, так равномерно вращающимся прошлым внезапно вклинился ярко-желтый диск: время, никогда не существовавшее, жизнь, никем не прожитая, мечта Неллы. Обхватывающие горлышко бутылки мужские руки – с большим будущим и без оного, – жесткие и бездарные руки и сами поклонники, напичканные всяким вздором и лишенные чувства юмора, – рядом с ними любой мелкий мошенник, покуда он не попал в тюрьму, покажется поэтом.
На одной толстой книге было написано: «Догматы», на другой – «Богословие и нравственность». Он боялся ее открыть и в то же время возлагал надежды на ее содержимое: он знал, что в коробке лежит много рисунков, сделанных им в Лондоне до и после смерти Лин он боялся, что рисунки никуда не годны и все же надеялся, что они окажутся неплохими ведь он обязался еженедельно сдавать серию карикатур в «Субботний вечер» и иногда целые дни слонялся из угла в угол и ничего не приходило в голову. Нас венчал мечтательный францисканец в солнечный весенний день, так как Рай не хотел близости со мной, пока нас не обвенчают.
Уже сидя в автобусе, он твердо решил уехать в Германию и когда он освобождал комнату и разбирал постель Лин из-под матраца выпали два предмета – пилка для ногтей и красная жестяная коробочка с конфетами от кашля. Глум готовил суп впрок на целую неделю.
Генрих стал следить за Лео, когда тот уходил на работу или возвращался с работы домой. Нелла не говорила и не улыбалась. Герт был молодой, темноволосый и не прочь был сразиться с ним в лото и в фишки.
Она могла начать так: «Когда я жила в монастыре», через две фразы она вдруг говорила: «Когда у меня была лавка в Кобленце, электротовары, понимаешь. А «после» иногда бывает не лучше, чем «во время». Улыбка у нее не сразу получилась и это тронуло его не часто с нею такое случалось.
Вырвать тринадцать зубов. Большая черная горка, дорогая, старинная, вся набитая хрустальной посудой. У края моста, в его устоях прилепился маленький кабачок, который не закрывался всю ночь. «Здорово» было любимым словом Глума, особенно кругло и нежно получался у него средний слог – «ро».
Но через месяц позвонили – забирайте назад (а договаривались, что если не понравится заберем). Женщина без зубов – это просто ужас. К его великой радости, бабушка иногда уезжала на целый месяц и тогда все получалось очень здорово. Ему сорок три года, у него множество почитателей и почти нет врагов, но тем не менее этим врагам удалось извлечь на свет божий из недр захудалой университетской библиотеки где-то в Средней Германии докторскую диссертацию Шурбигеля, а диссертация была написана в 1934 году и называлась: «Образ фюрера в современной лирике». Да, вот он сам, святой Павел, бородатый, объятый пламенем, на странице программки. Может быть, отец дожидался нового лица под этим деревом.
Другие люди могли есть картофель каждый день и он завидовал им. Глум всегда жил у них. –Войди, присядь, – ответила она.
Вильма, засунув палец в рот, чистенькая, умытая, засыпала рядом с ним. Утром ключ был холодный, болтался где-то около пупка и чуть царапал, потом он нагрелся и, когда стал совсем теплым, Мартин перестал его чувствовать. Произведение поделено на 4 части.
Он нажал кнопку выключателя и прочел записку, оставленную дядей Альбертом: «Мне все-таки пришлось уйти». У дяди Эриха была болезнь, которая называлась астма: стоны по ночам, кряхтение и жалобный вопль: «Дышать нечем. » – платки, смоченные уксусом и запах камфары и настои с каким-то диковинным ароматом. У Глума был обычный суп, а в холодильнике и на кухонных полках лежали его огурцы, дыни, картофель и большие лиловые кольца кровяной колбасы, которая, собственно и не была даже колбасой. Но зато и слово в те дни, когда он наблюдал за Лео, на стене не появлялось. «Нервозный, субтильный» да еще ночная потливость – все это превратилось в своего рода ренту, которую пожизненно выплачивала ему семья.
Она тщательно протерла лицо лосьоном, непонятно откуда взявшаяся грязь осталась на ватке, слегка напудрилась, подкрасила губы и собрала рассыпавшиеся волосы. В памяти сохранился запах сырого алебастра, а в лексиконе матери оставшееся от Герта слово «дерьмо».
Она, наверное имеет какое-то отношение к безнравственному и бесстыдному. «Была у нас тощая птица, годная только для супа», — говорила бабушка. Но он навестил ее всего один-единственный раз. Его мать уехала, а я забыл разбудить его вовремя. Мать Альберта все пекла сама, даже хлеб. Собственно говоря – он это хорошо знал, – бабушка тоже добрая, не вообще добрая, не просто добрая, а собственно говоря и никак нельзя было понять, почему учитель так нападает на слова вообще, собственно говоря и иначе – эти слова помогают выразить понятия, которые ни за что бы не выразить без них.
Они с мальчиком как-нибудь перебьются. Ковры, паркет, картины. Тогда только он сообразил, что открыл не крышку, а дно коробки. У бабушки в холодильнике было свое, самое большое отделение. Уже тридцать лет, как Глум покинул свою родину. Вырученных денег едва хватало на сигареты.
«Это создает атмосферу». Глум, слыша это, недовольно покачивал головой. Значит, Лео был тем невидимкой, кто писал на стене.
«Карл – новая жизнь» – так и запомнился он Генриху, так как эти слова Карл повторял двадцать раз на дню. А не то она просто выскочит на лестницу и завопит: «У меня снова кровь в моче. », будет размахивать стеклянным ночным горшком и обливаться горючими слезами.
Но все это не вязалось с его отцом, зарытым где-то на окраине русской деревушки. Яйцо катится по замызганному столу.
Этикетки, отпечатанные по эскизам Альберта, подписи, составленные Раем. Нелла улыбнулась, когда он вошел, посмотрела на его необутые ноги и вскрикнула: «Ты с ума сошел, ты же простудишься – садись здесь вот».
Эссе по обществознанию. Врач выглядел очень усталым и спросил, не хочет ли он еще раз повидать свою жену. Рвота в такси и он, тупо повторяющий: «Аппендикс, аппендикс» и синеватая часовня с желтой альфой и омегой, воздушные шары, которые Лин дарила детям и мыльные пузыри, которые она из окна своей комнаты пускала в большой серый двор, – ненависть к шкафам, спокойно горящие две свечи Так горят они только в часовнях. Карл теперь был бы его отцом. Уж очень он молодо выглядел, почти так, как старшеклассники в их школе. Он следил за будильником и предупреждал Лин, когда ей пора было выходить.
Он видел, с каким робким и растерянным лицом мальчик садился в такси. Лео уже и так ругается.
Разительная перемена внешнего вида болонки (истощенная, грязная, со свалявшейся шерстью, покрасневшими слезящимися глазами) не затрагивает чувства этих людей. С совершенным почтением». –Правда, – сказал он, – никакой тайны в этом нет. Обед каждый устраивал самостоятельно.
Ни один посторонний не будет заходить к ней в комнату, даже Генриху она не покажется. Картофель он очень любил, но никто не знал об этом даже Альберт и дядя Вилль не знали. Мать читала, курила и изредка отпивала глоток. Удивительней всего было, что супы эти получались очень вкусными. А этот факт, в свою очередь, связан еще с одним, тоже малопонятным словом: безнравственно.
Когда «кровь в моче» не стояла на повестке дня, она изобретала что-нибудь другое, не столь для нее обычное. Занятый своими мыслями, он бросил в ванну окурок и, чуть не падая от усталости, наблюдал, как размокает окурок, как оседает на дно темно-серая пыль – это затвердевший пепел, а светло-желтые крупинки табака сперва идут густой полосой, потом расплываются по поверхности воды и вокруг каждой крупинки желтоватое облачко сигарета потемнела и на ней отчетливо проступила надпись «Томагавк». «Я вам не нянька. » Потом Генрих научился даже купать Вильму, сажать ее на горшок и брал ее с собой, когда ходил за покупками или когда ходил встречать маму после работы. Пришлось сунуть ему под нос все расчеты, чтобы он сам мог убедиться, но слово-то осталось: хищение. Надо будет поговорить об этом с мальчиком – он подсчитает и прикинет.
Еще один вечер испорчен, так как Альберту тоже пришлось уйти. Больда не зажигала света, когда он приходил к ней. Лин давилась, но рвоты уже не было – только желтая, с тяжелым запахом слизь показалась на ее губах и когда к ним подтолкнули передвигавшиеся на колесиках носилки и он положил ее, она еще раз обвила его шею руками, поцеловала и снова прошептала: «Поезжай в Ирландию, мой дорогой, мой дорогой, мой дорогой», – но подошедший врач оттолкнул его и носилки отъехали и исчезли за вращающейся стеклянной дверью.
Глум нюхал, пробовал, ухмылялся, потом снимал котел с огня и ставил в холодильник. Глядя на мальчиков, он вспомнил год, прожитый с Лин в Лондоне, чудесный год, когда он был очень счастлив, хотя Лин и после свадьбы сохранила свои «холостяцкие» замашки. – окутывает ночной столик огромными кольцами дыма – «Мы поступаем дурно, но мы не в силах поступить иначе».
Ему стало легко, он вышел победителем из этой борьбы. Не успели они допить, как он погасил свет и, оставаясь в луче раскаленной печной спирали, сказал: «Если не хочешь, скажи и я уйду». Карл был приветлив и аккуратен. Она очень огорчалась, когда он отказывался пить лимонад: она не могла понять, как может ему не нравиться то, что ей в детстве казалось таким удивительно вкусным. Это и был тот час, которого она дожидалась может быть и возню с гостями она затевала ради этого часа, так как двадцать лет тому назад все было точно так же – точно так же он стоял на кухне рядом с Неллой, смотрел, как она варит кофе, пробовал ее салаты – часа в три или четыре ночи – и рассматривал изречение, выложенное черными плитками по белым: «Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок». Она погасила свет и так и осталась сидеть в передней под портретом Рая.
Испуг Мартина ясно показал, как глубока вода подо льдом. Он развязал узел, размотал шпагат, но медлил открывать картонку. Он взял первый рисунок, перевернул его и удивился – до чего он оказался хорошим.
Слышно, как Глум тяжело стукается коленками об пол и, если в доме всюду тихо, как Глум бормочет слова молитвы. Но тщетным было его страстное желание увидеть во сне отца. Якобы у него эпилепсия – два раза было учащенное дыхание и судороги. выражения «наестся он утром до отвала», «выйдет икая», «сытый мальчишка»).
Слышно, как Глум тяжело стукается коленками об пол и, если в доме всюду тихо, как Глум бормочет слова молитвы. С грустью вспоминала она, как ходила по богатым дворам, когда там забивали скотину, выпрашивала миску крови и тащила домой – жирную, густую, в комках. «Как государственный служащий, я не могу допустить не говоря уже о том, что это подрывает моральные устои и народное хозяйство». Она вскипятила воду на спиртовке, приготовила стерильные ножницы и перерезала пуповину.
А у него на руках ребенок, от которого мать не избавилась. Говорить о деньгах с бабушкой неудобно: она тут же вытащит свою чековую книжку. Было от чего прийти в отчаяние. Нелла ушла в кино. Но потом бабушка стала его выспрашивать, а он ей ничего не сказал и больше никогда к ней не ездил, так как она говорила то же самое, что он уже слышал от остальных, от тех, которые находились под ледяным покровом – «целомудренная душа, чистое сердце» и, между прочим, выспрашивала о Лео, о Карле, о Герте и все приговаривала, покачивая головой: «Нет тут порядка, если бы мой бедный сын, а твой отец, увидел все это» и показывала ему карточки, на которых отец был одних лет с ним, карточку отца в день конфирмации, а потом его карточку в комбинезоне слесаря, но к бабушке Генрих больше не ездил, так как не мог брать с собой Вильму.
Они мечтают о номере гостиницы, точно таком, какой они видят в кино, на самых поздних сеансах, в фильмах с тусклым освещением и утонченным диалогом, в фильмах «не богатых событиями, но захватывающих» и сопровождаемых экзистенциональными звуками органа: бледный мужчина склонился над бледной женщиной, а сигарета – какой великолепный кадр. Но кампанию пришлось приостановить из-за вмешательства органов пропаганды, которые со своей стороны считали варку варенья одной из исконных добродетелей истинно немецких домохозяек. Брат Лин вызвался помочь ему найти работу в Манчестере, родители Лин, с которыми он был в хороших отношениях, приглашали его переехать к ним в Ирландию на ферму – «там всегда хватит и работы и еды», – все были твердо убеждены, что скоро начнется война и что в Германию ему лучше не возвращаться. Но часто по вечерам мать уходила куда-нибудь или приводила с собой гостей, тогда его, сонного, переносили в комнату к дяде Альберту и он притворялся, будто не слышит этого. Промелькнула мысль, что ее поклонники становятся все меньше и меньше похожими на Рая.
«Ты заменишь мне подручного». Пронзительный крик кондукторши и обезьянье лицо Лео: «Закрой дверь, паршивец. » А на другой день Лео больно стукнул его компостерными щипцами по голове и сказал: «Ну, дружок, я тебе покажу, что такое приличие.
Это ножом по сердцу. Заключительное предложение первой части («Но это лишь казалось внешне, что собака стала щенком Алена, на самом деле она по-прежнему оставалась без хозяина») подготавливает читателя к тому, что дальнейшая жизнь болонки у новых людей будет далеко не безоблачной. Костюма он не замарал, лица тоже, только губы пришлось обтереть носовым платком. Рассказывая о Фрице, Глум рисовал кусты, лес, ягоды и холодную, как лед, Шехтишехну. А дом в котором вы живёте, не такой как описано выше. Дом мой, кого хочу, того и поселю, а ее я вышвырну. » Но она не вышвыривала Больду.
«Раз в неделю – глоток полынного чая», – таков был неизменный рецепт Больды и всякий, кому становилось дурно, у кого болел живот, должен был отведать из зеленой чашки без ручки. Это ужасно. Она вернется домой, когда Лео уйдет на работу. Трезвая голова, застенчивое лицо и взгляд, который вот уже неделю избегает ее взгляда. Он никому не рассказал, как Лин шептала ему: «Поезжай в Ирландию».
Женщина вышла с врачом, а его увела больничная сестра по длинному, выложенному желтыми изразцами коридору. Он вернулся в ванную и вскоре услышал, как Нелла прошла к себе и закрыла за собой дверь. Слово появлялось только тогда, когда он не мог проследить за Лео.
Пруд вдавался в лесную чащу и их обычно сопровождал дядя Билль – брат матери Альберта. У печки с вязаньем сидела маленькая темноволосая хозяйка. Французские дети играли в футбол этими банками, для русских женщин они были ценным приобретением и даже когда наклейки давно уже были содраны или смыты, а банки измяты и заржавлены, все равно они узнавали их по штампованной монограмме «Э. Г» – Эдмунд Гольштеге (так звали Неллиного отца). А посмотри на меня теперь – во мне осталось всего сто сорок четыре».
Вокруг только «дяди» и «дяди», с которыми дружат или «сожительствуют» мамы. Хорошо разъезжать одному по ночному городу. Причиной ссоры чаще всего были Больдины кулинарные рецепты: разваренная репа, сладковатая похлебка с тертым картофелем на снятом молоке, заправленная растопленным маргарином, суп на снятом молоке, которому она, по словам бабушки, «нарочно дает подгореть». Это был зоошарж, забавное изображение зверушек, а этот жанр опять стал входить в моду.
Он ходил гулять с отцом в зоопарк он подолгу катался с ним на автомобиле, зажигал ему сигарету, набивал трубку, помогал ему мыть машину и исправлять повреждения, ездил верхом рядом с ним по бесконечным равнинам и тихо про себя с наслаждением бормотал: «Мы мчимся к горизонту», – слово «горизонт» он повторял медленно и торжественно и молился и надеялся, что отец так и явится в его сновидениях – верхом или в машине, мчащейся к горизонту. Глум заливался хохотом и словно сотни ножей рассекали воздух. Из ее слов (кстати, она впервые подает голос с начала повествования) мы узнаем, как ей надоела эта жизнь. Сто пятьдесят марок он отложил из денег на хозяйство и ему удалось наскрести их так, что этого почти не почувствовали: он экономил на картофеле, на маргарине, на кофе, на исчезнувшем из рациона мясе.
Жил он в настоящем доме и у него была жена звали жену Тата. «Она нарочно так делает, эта свинья, она хочет напомнить мне мое нищее детство. Осенью умер тесть, у него был русский спаниель, 3 года. «В этом году, дорогой, родилась твоя мамочка».
Это был еврей-эмигрант, с которым он познакомился в журналистском ресторанчике. Нелла сказала: «Мы не должны этого делать» и он вернулся в свою комнату и больше об этом разговора не было и он обо всем забыл и лишь сегодня в ванной комнате все снова вспомнилось. Ее изуродованная жизнь, жизнь Альберта, мальчика, бабушки на совести этой жалкой бездари, которая упорно продолжает принимать ее смущение за влюбленность.
Всякий раз он испытывал глубокое волнение, когда в луче прожектора из тьмы возникала человеческая фигура чаще всего это оказывались проститутки, они пристраивались в местах, освещаемых фарами, когда автомобилисты на поворотах включали дальний свет: одинокие, безжизненные, пестро выряженные куклы, они даже не улыбались, когда машина проезжала мимо них. Еще раз прошу извинить меня. Мальчик внизу, во дворе, распахнул зеленые ворота и отец покатил тележку. Заглавия у книг были абсолютно непонятные.
В Польше и во Франции, в Дании и Норвегии, на Балканах всякий мог прочитать изречение, сочиненное Раем: «Глуп тот, кто сам варит себе варенье: Гольштеге сделает это за тебя». С тех пор как Альберт покинул отчий дом, он мечтал о том, чтобы рано ложиться и рано вставать, но судьба вечно сводила его с людьми, которые делали неосуществимым такой ритм жизни. Лучше всего остаться бы одной с детьми: ей давно уже тягостна близость Лео и она втайне завидовала кондитерше, которая могла позволить себе так упорно ненавидеть мужчин.
Распорядок – это: вставание, яйцо к завтраку, работа, возвращение домой, газета, сон. Потом они обычно заходили к матери пить кофе – Глум и священник, дядя Альберт и Мартин и часто спорили – мать со священником или дядя Альберт со священником, а Глум всегда поддакивал священнику и под конец говорил, терпеливо обкатав слова во рту: «Пойдем, отец, выпьем по одной, а то здесь собрались одни дураки». Хотя в «Доме без хозяина» нет сражений и военных действий, а только эхо событий, произошедших более десятка лет назад. Между листками брошюрки лежала сложенная вчетверо истрепанная, но еще достаточно яркая, литография изображавшая «Тайную вечерю», – точно такая же литография есть и у него самого с такой же точно надписью: «Генрих Брилах принял конфирмацию в приходской церкви святой Анны в воскресенье, на Фоминой неделе 1930 года». После возвращения она всегда стремилась наверстать упущенное. Здесь он выпивал стакан пива и рюмку водки, чтобы оттянуть возвращение домой.
Впереди – еще более тяжкие испытания. Но никому не было до этого никакого дела. Что такое саго. Он сидел до четырех в своей комнате и читал непонятные толстые книги раз в месяц к нему приходил старенький священник, живущий в монастыре, он приходил в воскресенье и оставался у Глума на весь день. Лучше всего было в Битенхане, где мать Альберта держала загородный ресторанчик. Дело происходило в те дни, когда Чемберлен вылетел в Германию для переговоров с Гитлером.
А когда в доме есть хозяин, дом всегда чист и убран. Подходит осень и вряд ли в ресторанчике будет много народу.
Там, между Запорожьем и Днепропетровском – или здесь, в опустевшем доме, доме без хозяина. О мальчиках, не имеющих отцов, говорили: «Он потерял отца на войне», об этом шептали на ухо инспекторам, если ученик запинался в их присутствии, – учителя сообщали о новичках: «Он потерял отца на войне».
«Тебе надо было раньше следить за своими зубами, – скажет Лео, – каждый день съедать лимон и чистить как полагается, вот так», – тут он продемонстрирует ей, как надо чистить зубы. Дом можно, даже сравнить с человеком. Она примется жарить мясо или повезет его в город и тогда уже пойдет представление «Великая княгиня и блевун». Даже если не жалко немецких детей, так как «их папы сами во всем виноваты», нельзя в нарисованной картине не увидеть собственную страну и поколение послевоенных сирот.
Худенькая маленькая еврейка, мать Авессалома, звонила из квартиры Альберта в Лиссабон, в Мехико-Сити, вызывала все пароходные линии, не спуская с рук маленького Вильгельма Биллига, названного так в честь кайзера Вильгельма. Но Карл, казалось, совсем забыл и Генриха и мать, он с ними не здоровался. Голос бабушки, низкий и звучный, как орган, раздавался уже в комнате матери. Одно из ее изречений звучало так: «Видел бы это мой бедный мальчик».
Строгость Карла пришлась на тяжелый 1947 год. Бифштексы с кровью, овощи, салат, жаркое, а когда наступало время десерта, повар звонил в ресторан, проворный кремовый автомобильчик привозил кофе и мороженое, пирожные и засахаренные фрукты. «Без хозяина - дом сирота» о чём эта пословица. Нет, сожительство – слишком красивое слово для такой мерзости.
144 сорта мороженого». Потом еда – суп и тыква, а если в кофейнике оставалась еще чуточка кофе от завтрака, Глум подогревал его и забирал к себе. Но, оказывается и эхо бывает крайне разрушительным. Переодеваясь, Глум отрезал от лежащей на тумбочке тыквы несколько ломтей, укладывал «Догматы» и «Богословие и нравственность» в сумку, спускался на кухню, чтобы наполнить судок и шел к трамваю. Под вечер ломит все тело, голова как свинцом налита и приступ желания, тягостный ей самой.
И вот теперь она умерла: на могильный холм положили астры, пропели Dies irae, dies ilia и когда родственники унесли мебель, на ступеньках осталась фотография – большая коричневая фотография, на ней соседка перед домом с надписью «Вилла Элизабет». Он поднимался среди ночи, зажигал свет, прикрывал лампу газетой и садился читать. Генрих Белль никогда не был фашистом.
Глум готовил сразу пять литров супа, чтобы поменьше возиться со стряпней. Карл был совсем другой, но тоже славный. Нелла захлопнула книгу, указала на старую баранью шкуру, лежавшую у ее кровати, потом кинула ему пушистую вязаную красную кофточку: «Укутай ноги». На то, чтобы сказать «пятнадцать тысяч километров», у него уходила почти целая минута: яблоко, тыква, яблоко, яблоко, мячик, мячик, яблоко, тыква он будто выпекал слова где-то там, на небе и только потом выпускал их на волю, да еще пробовал и прихлопывал языком, придавал им нужную форму и потом выталкивал – слог за слогом – бережно и заботливо.
Порядок он имел в виду и тогда, когда не хотел близости с ней, прежде чем их обвенчают. Глаза Глума сверкали, узкий нос вздрагивал, но изо рта выкатывался не воздушный шар и даже не тыква, а так что-то вроде крупного яблока – «здорово». Шипение газа в промозглом холоде дурно пахнущей кухни, наспех проглоченный горячий кофе с несвежим привкусом, бутерброды с большими, наспех нарезанными кусками мяса, которое он не любил.
Она без конца рассказывала, что до войны весила почти семь пудов. Мартин – тот бы вовсе ничего не понял, а с дядей Альбертом он пока стеснялся говорить. Обуглился, превратился в мумию где-то между Запорожьем и Днепропетровском: победоносный танк, победоносная душегубка, поглотившая господина Бамбергера и ни солдатской книжки, ни обручального кольца, ни денег, ни часов, на которых набожная, мать велела выгравировать: «В память о конфирмации». Она очень огорчалась, когда он отказывался пить лимонад: она не могла понять, как может ему не нравиться то, что ей в детстве казалось таким удивительно вкусным.
Блистательный монолог матери Алена раскрывает «человеческую» трагедию женщины, которую засасывают нескончаемые заботы по хозяйству. ЭССЕ короткое заранее спасибо. Слова: «Глуп тот, кто сам варит себе варенье» были отштампованы крупными красными буквами, остальные – чуть помельче. Взаимные упреки отца и матери друг к другу свидетельствуют об их душевном дискомфорте.
Мать рожала его, когда на город сыпались бомбы, они падали на ту улицу, а под конец и на тот дом, где в бомбоубежище, на грязных нарах, заляпанных ваксой, она корчилась в схватках. Неужели она серьезно думает, что он станет хозяйничать на мармеладной фабрике. Но каждый, когда бы он ни вставал, должен был сам приносить себе завтрак из кухни.
Сквозь открытые ворота видна улица: автомобильные шины и ноги велосипедистов. Ребенок спал в коляске возле книжного шкафа, он был простужен и ровно посапывал. Выяснилось, что и у них иногда лбы бывают влажные. Глум уже успел побывать здесь, пока он сидел в ванне. Интересно, а бесстыдный – это все равно что безнравственный.
Отец с матерью не интересуются внутренним миром сына, в их понимании функции родителей заключаются в том, чтобы дитя было накормлено, одето и не болело. Он вернулся в приемный покой. Натуральный виргинский табак – очень длинные, белоснежные, очень крепкие сигареты. Но не успевала она выйти, Глум тут же разрывал чек – точно так же поступали и все остальные – и бросал обрывки в мусорный ящик.
Теперь, когда желудок его опорожнился от ужаса, он мог даже улыбаться. Он крикнул одной из них, чтобы она присмотрела за квартирой, оставшейся незапертой. В полумраке он выглядел совсем как живой и она узнала суровую, почти педантическую складку у его губ, это был педантизм, заставлявший его иногда по три раза на дню повторять: «Порядок». Сияющие папаши играют в лошадки, дедушки одаривают детей конфетками, фонтан, окрики: «Не подходи близко к краю. » и старый сторож, который по утрам обходит парк и устраняет следы ночных похождений пригородной молодежи: бумажные платки со следами губной помады и на земле нацарапанные при лунном свете обломками веток синонимы слова «любовь». Развязывая шпагат на картонке, он решил поговорить с Неллой. Сигарета погасла, женщина бросила ее на пол и, всхлипывая, прижалась к оконному стеклу.
Год 1917. К Больде можно было применить то же таинственное слово, которое мать так часто употребляла, говоря о себе самой: «Порченая». Он сам испугался – так холодно и как нечто само собой разумеющееся произнес он – «умерла» и только сейчас он сам постиг все значение этого слова: Лин больше нет. Употребление ею глагола копошиться, да еще в сочетании с существительным могила («день-деньской копошусь в этой могиле») влечет за собой представление о червях, разложении и тлене.
Эти интеллигентные бабники приводили ее в ужас. А вечером – опять объятья в комнате с большой красивой и пестрой картиной на стене: кроткая богоматерь парит на облаке в небе с младенцем Иисусом на руках, справа Петр, такой, как и подобает быть Петру: бородатый и ласковый, серьезный и смиренный, возле него папская тиара и что-то неуловимое во всей картине, не поддающееся описанию, говорило каждому, что это апостол Петр. Шурбигель был неподкупен и, хотя у него были враги, сам он ничьим врагом не был. Хвалил он приятелей очень редко и тем снискал себе славу неподкупного.
К бабушке слово «порченая» не подходило и слово «странная» – тоже.
Она до сих пор еще выплачивает за конфирмацию Генриха – восемь марок в неделю. Этой железкой он бил Вильму по пальцам.
