Портреты Маковский

На протяжении полутора десятилетий Юлия Павловна Маковская – жена художника – была его музой, моделью для портретов исторических картин и мифологических композиций. Тургенев, портрет которого Маковский написал ранее, был их частым гостем. В 80-х годах Маковский становится очень популярным автором салонных портретов и картин на исторические сюжеты. Сын известнейшего русского художника, портретиста и исторического жанриста, Константина Егоровича Маковского (1839–1915).

На протяжении полутора десятилетий Юлия Павловна Маковская – жена художника – была его музой, моделью для портретов исторических картин и мифологических композиций. 1880-е раскрыли Маковского как автора портретов и создателя исторических полотен. Название в интернет-галереях: Портрет Ольги Степановны Маковской, жены В. Е.

Личная жизнь в портретах Константина Маковского

Слишком долго стоял он особняком в писательском мире, слишком самобытно сложился его вкус, слишком по-своему думал он о всём, чего ни коснись и слишком далек был от злободневной условности, чтобы стать «властителем дум» даже в сравнительно тесном кружке. Об этом намерении Л. Толстой, в своем предсмертном письме и сообщает любимой дочери.

Было какое-то волшебство в том, как он «подавал» слог за слогом, отчетливо произнося каждую букву и сообщая слову волнующую значительность окраской звука. В период, начавшийся «Боярским пиром», в период больших композиций отца из древне-русского быта, в большой моде были его «живые картины», т. е. «Пьеса» лежала перед ним, однако читал он всегда наизусть, не торопясь, скандируя стих, но стараясь произносить слова будничным тоном. Положение казалось безнадежным, выкачивание серозной жидкости было делом необычным в то время — примитивной была антисептика, местные врачи от рискованной операции отказывались.

1. Портреты Константина Маковского
2. «Всемирно известный» — художник Константин Маковский
3. Художник Константин Маковский (1839 – 1915)
4. Маковский Константин ЕгоровичКартины и биография
5. Маковский Владимир Егорович Картины и биография
6. Константин Маковский – картины и биография художника
7. Литературно-исторические заметки юного техника

Тут как раз Академия сдала отцу одну из своих мастерских, а квартиру посчастливилось найти рядом на набережной, у Николаевского моста, в доме Переяславцева (в этом доме 15 августа 1877 года я и родился). Негодование, какое вызвали в нем «герои» процесса, эти замученные долгими допросами интеллигенты из политического фанатизма ставшие извергами, это негодование слишком не соответствовало его характеру радостно-беззаботному, не склонному к гражданской патетике. Именно потому нелегко мне писать об отце — дать его образ в полноте, какой он заслуживает. Шаляпину пришлось бы долго переучиваться, чтобы обрести умение не петь.

Предварительные расходы и покрытие убытков взял на себя К. К. Рагуса-Сущевский (находившийся в делах с французской фирмой Крезо и Шнейдер). Да, в этом была и сила его и слабость. Ранней осенью спешно вернулся в Петербург — ко времени моего появления на свет. Новаторское западничество тогдашнего Дягилева сочеталось в нем каким-то образом с мечтой о возрождении в России «национального» искусства, уходящего корнями в отечественный фольклор.

Я легко получил разрешение снимать его каждый вечер во время антрактов. Весна 1916 года. Импрессионисты несомненно повлияли на колорит отца и на позднейшую манеру его письма. Сын деятеля искусств и художника-любителя, Егора Ивановича Маковского, одного из основателей «натурного класса» на Большой Никитской, ставшего впоследствии Училищем живописи и ваяния, а после 1865 года Московским училищем живописи, ваяния и зодчества. Преобладали, напротив, окрыленные надежды в передовых кругах образованного общества. Вот что пишет об этом известный искусствовед Борис Зотов: «Маковский известный композитор Танеев и художники-передвижники Мясоедов, Минченков и Брюллов (племянник «Великого Карла») собирались по вечерам, когда уже нельзя было работать красками.

Толчки, хоть и слабее, повторялись еще несколько раз. Гончаров махнул рукой и сказал, поморщась: «Притворяется. ». Не выдержав и полутора месяца, мы уехали из «своего» поместья, чтобы никогда больше не возвращаться Началось затяжное дело, затяжное и каверзное. Дягилевский «шарм» происходил в особенности от этой убеждающей, вкрадчивой улыбки она обезоруживала, подчиняла, мирила и с его волевым высокомерием и с раздражительностью, когда что-нибудь делалось не так, как он этого хотел.

1. ХУДОЖНИК МАКОВСКИЙ КОНСТАНТИН ЕГОРОВИЧ
2. Константин Егорович Маковский ( )
3. Художник Маковский Константин Егорович (1839-1915)
4. Сергей Маковский Портреты современников
5. Русские красавицы глазами художников

Всех их знавал лично датский критик в интимном быту и не жалел язвительных красок. Творческий динамизм его обезоруживает. Я не знаю ни одного классического движения, которое бы родилось в русской пляске. Из ее мемуаров, названных ею «Mnemosune», я приведу отрывок: он живописно правдив и рисует одно из «видений» давно ушедшего вдаль предвесеннего Петербурга, совпадая с моими детскими восторгами.

Он подписывал статьи Т. Ардов. Занятый вопросом о соединении православной и католической церквей (сам, как будто, принадлежал к обеим одновременно), он разговаривал с тенями исторического прошлого, вступал с ними в богословские споры Одной из теней была Зоя Палеолог, ставшая Софией по выходе замуж за Ивана Третьего, наследница византийских базилевсов, символ Третьего Рима и посланница Ватикана, которым она воспитывалась в католической вере (после падения Царьграда), — посланница, предавшая однако, как только вступила в Московские пределы и папу и папского легата. Горечь и даже отчаяние иных модных мыслителей возмещались эстетическими и философскими дерзаниями, — от них приятно кружилась голова.

Вероятно, этим главным образом и вызывалось ощущение окрыленности, лишь только, бывало, очутишься по ту сторону финской границы в Териоках и начнут чередоваться маленькие, чистенькие станции с прогуливающимися «к поезду» дачниками, с тесным буфетиком, где рюмка водки закусывалась горячим пирожком и с непременным дребезжанием перронной арфистки или какого-нибудь приблудного шарманщика. Эта семья дала целую плеяду деятелей искусства – ими стали четверо детей Егора Ивановича и трое внуков. В этом «взгляде назад», конечно, таился и осуждающий приговор. Может быть тогда и задумывал Константин Егорович какую-то картину на тему 1-го Марта, но, видно, вскоре отказался от нее: сюжет не отвечал его творческим настроениям, он был уже захвачен московской Русью, замышляя свой «Боярский пир» и начинал писать к нему этюды. Заказы посыпались как из рога изобилия, на портреты записывались в очередь.

От него несло свежестью и силой. «Живая картина» называлась — «Портрет жены художника». Дошло до того, что Буренин в очередном ново-временском фельетоне, глумясь над нитчеанством Дягилева и Философова, позволил себе непристойные намеки на «сверх-свинство» «Мира искусства». Дело в том, что независимо даже от пейзажа и климатических свойств — Финляндия была немного «заграницей» для нас и дышалось в ней по-заграничному как-то свободнее, независимее. Отец, несмотря на любовь к Парижу, к европейской вольной жизни, отвечавшей его исключительно независимой натуре (или — как раз вот таким образом. ), был ярким представителем именно Петербурга и того привилегированного общественного слоя, что давал тон нравам, обычаям искусству, литературе, — хоть и сказывалась в Константине Егоровиче старомосковская закваска (он говорили «середа», «что-вы», «давеча»). В обществе бывал он неизменно приятен и словоохотлив, на лицах появлялась улыбка, когда Константин Егорович входил в комнату.

Одна из картин (было несколько вариантов) — «Арабская школа» — писалась по заказу Третьякова, но почему-то ему не потрафила и это навсегда рассорило с ним отца: в знаменитую галлерею, кроме «Алексеича за самоваром», так и не попало больше ни одного его холста (до самой революции). Владимир Александрович. До того, за год приблизительно, моя мать «помирилась» с Константином Егоровичем, встретив его впервые после двенадцатилетней разлуки, случайно в Париже.

Об этом путешествии на Балканы тоже неоднократно говорилось за семейным столом. Почти весь иллюстрированный материал пришлось добывать заново. На колени-то встану, а подняться и не могу. В Мариинском театре вырос русский репертуар.

Правда, дурман длился недолго, но тогда стенные не то картины, не то иконы Васнецова, написанные маслом, ослепляли нарядностью красок и композиционной изобретательностью и я почти не заметил рядом куда более удивительной орнаментики Врубеля и его экстатических «Апостолов» Кирилловской церкви. Полина Виардо не соглашалась с его нетерпимым западничеством. Впрочем, в подборе фигурантов о точном сходстве не было речи. Дягилев проживал на Литейном проспекте (вскоре затем на Фонтанке) и хотя Философов с ним не жил, но они были неразлучны их связывала дружба с детства и родство: Философов приходился двоюродным братом Сергею Павловичу, мать которого, рожденная Раевская, была родной сестрой Анны Павловны Философовой (известной общественной деятельницы). Но это уже были совсем слабые работы.

1. Русские художники: Маковский Константин Егорович
2. Картины — Маковский, Константин Егорович
3. 8 фактов из жизни художника Константина Маковского
4. Любимые женщины Константина Маковского
5. Как я нашла хорошую и недорогую кухонную вытяжку (Рассказ домохозяйки)
6. Самое интересное в виде мозаики
7. Судьба художника Константина Маковского
8. Детство и юность Константина Маковского

От этой жалости к себе, к своему всесущему и несуществующему «я» — и какая-то размягченная нежность подчас и характерный для Анненского негодующий протест, доходящий до циничного всеотрицания. Портрет старика Козен мы с сестрой писали маслом, как заправские художники. Вид бодрый, подтянутый. Сестры не любили получать больше, чтобы не отличаться от других гимназисток. Семья, чрезвычайно дружная, была счастлива под крылом беззаветно заботливой и умевшей всё вытерпеть от слабого характером мужа — Анны Павловны. Помню, особенно поразило его однажды то, что я в мои молодые годы осилил книгу Милльса о «Философии безсознательного» Гамильтона.

фон-Кауфман, Сабуров и сколько еще Эти фамилии мало говорят теперь, но тогда носившие их петербуржцы составляли тот столичный круг, который можно назвать «околопридворным» и жили беззаботно в своих особняках, разъезжаясь весной по столичным пригородам, по заграничным водам и родовым поместьям. Лицо сухое, желтоватое. Но карьера ее оборвалась, одолели дети. Жужжали мухи и комары.

1. Картины художника Константина Егоровича Маковского
2. Художник Константин Савицкий (1844 — 1905)
3. Художник о таинственной красоте женщины
4. 0 Константин Маковский картины
5. Другие картины Константина Маковского

Покаюсь, я изредка бросала воровской взгляд на быстро оживавший лист отца. Оттого и прекрасно, что невозможно: Невозможно — тоже с большой буквы, как Тоска. Мне исполнилось пятнадцать лет. Да, по правде сказать, в ее увлечение мною я не так уж верил.

Родился в Москве. Не было, кажется, художника взыскательнее к себе. кн. Трудно себе представить юношу более обаятельного. Многие из них бывали в доме постоянно, водясь с дедом, отзывчивым на всё «прекрасное».

Мне было поручено написать текст и выбрать иллюстрации. Он подплыл в гондоле к ресторану с террасой на Canale Grande. «Масленица» как бытовой, нравоизобразительный жанр — не единичное явление в раннем творчестве отца, т. е. Сам он заявляет: «Я должен сделать признание, Мефистофель одна из самых горьких неудовлетворенностей моей артистической карьеры.

Но каковы же всё-таки итоги балетной деятельности Дягилева. В 1863 году вместе с товарищами-академиками Константин Егорович отказался от конкурса на золотую медаль и покинул Академию Художеств (со званием «классного художника второй степени»). Тем более пора напомнить «старой» и «новой» России о его живописном наследстве, о значении, прежде всего портретной галереи Константина Маковского. Тем временем, после Египта и Парижа, художественная деятельность отца широко развернулась. Один из вариантов «Ковра» приобрел наследник-цесаревич, другой холст на этот сюжет, но большего формата, приобретенный вскоре АлександромII для Эрмитажа, отец начал тогда же, но закончил его по этюдам уже в Париже (в Петербурге не хватало света), когда его второй женой стала моя мать Юлия Павловна, рожденная Леткова.

• Все Картины Константин Маковский по алфавиту
• Биография художника Константина Маковского
• Ваша орхидея завяла – приготовьте для неё витаминный коктейль
• Великолепная хоста – красавица из тенистого сада
• 15 стильных пальто и пончо с выкройками: чтобы всегда быть в тренде

Он был статен, ловок, необыкновенно крепок здоровьем откинутая назад пышно-кудрявая голова с рано облысевшим сжатым у висков лбом сообщала чисто-русскому лицу в темно-русой бороде вид открытый и независимый. С годами, когда погустели усы и борода, он стал похож на АлександраIII, всех поразил этим сходством (в боярском кафтане, сшитом из старинной парчи) на костюмированном балу во дворце вел. Но он о себе не напомнил, на этом концерте столкнулись они опять ненароком. Сталя, адьютанта герц. Небывалое впечатление произвел «Пир» и в России и по ту сторону Вержболова. Бывал у нас нередко и смешивший своей рассеянностью высокий, длинноволосый Я. П. Полонский и светский острослов Д. В. Григорович и запальчиво-многоречивый П. Д. Боборыкин (в одном из своих ранних романов «Умереть уснуть» он описывает мастерскую отца, заодно и его самого с женой, выдуманно-эффектно по обыкновению).

Готовясь к «Борису», он пошел за указаниями к Ключевскому, для роли Олоферна обращался к ассирийским рельефам обдумывая своего Дон-Кихота (этой ролью он, может быть, увлекался больше всех ролей), завел дружбу с Вл. Бурцевым известным политическим следопытом, который славился в широких кругах своим донкихотством. Для последней, уже «боярской», небольшой картины и я позировал, наряженный в русскую шелковую рубаху и сафьянные сапожки. В мастерской дописывался и голубой капот кн. В эти минуты древним, усталым изможденным мыслью вещуном казался Анненский и мы слушали, не всегда понимая, но чувствуя, что ничто в этих признаниях одиночества не плод изощрения, что тут взвешена сердцем каждая буква, выстрадан каждый образ иносказательно-прихотливый или недоговоренный или намеренно-прозаический. Тем же щемящим чувством отмечена и картина «На бульваре», вновь затрагивающая темы города и деревни. Бывало, в самый разгар романтической беседы замолчит, нахмурится и, не сказав ни слова, бежит стремглав домой: блеснула новая идея.

• ЖЕНСКИЙ ПОРТРЕТ ХУДОЖНИК КОНСТАНТИН МАКОВСКИЙ
• Художественно-исторический музей Арт-Рисунок
• Записки переводчика с Андреем Десницким

Боярин над шахматным столиком у постели, где умирает (или уже умер. ) Грозный, словно вот только заметил, что с царем худо и шут не успел вскочить на ноги, а уж врач-чужеземец стоит на коленях перед царем, пытаясь пустить кровь из его повисшей бессильно руки и слепая нянька, опираясь на клюку, подходит к царской кровати и бредут из соседнего покоя монахи с зажженными свечами. Участвовали тогда Панаева, Дягилева, молоденькая Тилли Нувель, а из мужчин — обладавший красивым высоким баритоном кавалергард А. А. Стахович (впоследствии артист Московского Художественного театра) и лихо танцевала одна из красивейших петербургских дам — В. А. Афросимова (вторым браком за кн. Я запомнил этот приезд отца и склоненное надо мной лицо его с таким горьким выражением, какого я никогда не видел прежде. «Беклина» напечатал тот же «Мир Божий» (где стали появляться и юношеские мои стихи).

Из начатых в Ливадии портретов ни одного закончить тогда не пришлось. Портрет его был написан в мастерской отца (еще в доме Менгдена) при таких обстоятельствах: в одно после-завтрака Айвазовский заехал навестить нас отец предложил ему попозировать он согласился, но под условием, что в то время, как будет писать его Константин Егорович, сам он напишет одну из своих излюбленных марин И вот уселись они перед двумя мольбертами, взялись за палитры и кисти, работа закипела. Очень русский портрет, без всякого уклона к эффекту, к показной роскоши красок, живопись еще провинциально-бедная, зато без «плохого» Парижа. только теперь. Урусова, Кони, Герарда, Андреевского, Нечаева.

Он умер, не приходя в сознание. Четыре дочери-погодка — Елена, Александра, Екатерина и Юлия боготворили ее (пятая, Евгения Павловна, Женичка, была еще семилетним ребенком). Еще недавно попались мне на глаза такие строки о Дягилеве и не кого-нибудь, а крупного писателя, его современника, ныне здравствующего А. М. Ремизова: «Дягилев цвел всеми цветами очарования, но веселости — «юмора» не замечалось. О прошлом он вспоминал с покаянной грустью, жаловался на судьбу, называл мою мать — «дорогая, милая Юлия Павловна», произвел на нее впечатление очень ослабевшего и физически и духовно старика Она рассталась с ним дружелюбно и ждала новой встречи в Петербурге. Николая Николаевича старшего, с женами. Самому с собой Дягилеву делать было нечего и вот он богатый отборным чужим добром повез огреметь мир Россией».

И все музыкальные фразы доводил он с неизменным терпением до этой завершенности. Я говорю — до известной степени, так как оценка этих критиков, под влиянием «модернистских» пристрастий, бывала зачастую неверна, во всяком случае — недальновидна. Как-то утром я долго стоял у двери в спальню и, наконец, не выдержал, вошел. Для «живых картин» позировали подгримированные петербуржцы из общества и эти маскарадные постановки грешили, думается мне теперь, любительством небезупречного вкуса.

На Западе Константин Егорович особой известностью не пользовался однако при баллотировке наград почти все члены жюри, вместе с председателем Мейсонье, сошлись на «Боярском пире». Я бросился от нее в спальню к матери.

Когда мы подросли, весь день с перерывами для игр и прогулок чередовались уроки — русского иностранных языков, Закона Божия, арифметики истории, естествознания (после того, как пригласили к нам студента-медика, Илью Андреевича Черкасова, — к нему мы горячо привязались), а также фортепиано, танцы, гимнастика. Сочинены были к случаю стихи самые замысловатые, но без лишней утрировки. Не потому, что неясно представлял себе программу журнала, но так как недоставало мне опытного старшего советчика (признанного всеми «ближайшими» в будущей редакции), чтобы придать авторитетность мне, только начинавшему тогда писателю, в трудной роли редактора и оградить меня от промахов. Трудно сказать теперь, после промежутка, как ни как в шестьдесят лет, насколько абсолютно владел тогда Шаляпин своим голосом (свое чудодейственное mezzo-voce развил он, конечно, только с годами). Затем в продолжение шестнадцати лет он участвовал на выставках Товарищества, выставляя также и на Академических (с 73 года): «Странник рассказывает кухарке про святые места» (1868), «Дети катаются на салазках», «Два чиновника в харчевне», «Барин, садящийся в карету и его лакей» (1869), «Похороны ребенка в деревне» (1872), «Ужин в поле во время жатвы», «Дети в лесу», «Урок пряжи» (1874) и т. д.

Так, по крайней мере, решила молва, — скоропостижную смерть цветущей здоровьем девушки иначе было не объяснить. Садясь в вагон, я решил продлить свою самостоятельность на несколько дней, захотелось хоть мельком увидеть исторические здания и музеи, такие знакомые по книгам, Генуи, Флоренции, Венеции «Фриде подождут — не беда. ». А сколько пейзажей. Она почти не вставала с кушетки, наконец слегла совсем и перед домом маркиза Паулучи разостлали солому. Анненский оказался тем именно старшим помощником, какой был нужен мне. Черты лица и весь бытовой облик подчеркивали этот недостаток гибкости.

Лишь последний по времени балет, насколько я помню, «Блудный сын», привел всю залу в восхищенный трепет, — благодаря Лифарю в качестве главного исполнителя и хореавтора (1929). «Странник в желтеньком полушубке идет по дороге. Литературные увлечения были эклектичны Не надо забывать, что в это время как-то вдруг обнажились нравственные проблемы Толстого и Достоевского и предстали в новом свете и Пушкин и возлюбленное Пушкиным детище царя-преобразователя: Петербург, гениальное «Петра творенье». В результате у отца осталось одно из бесчисленных «морей» Айвазовского с солнечным небом и лодкой, а маститый маринист получил свой портрет (поясной) за работой, очень удавшийся отцу этот холст до сих пор находится в феодосийском Музее Айвазовского. Вероятно вот таким образом так подробно и запомнилась мне злоречивость датского критика.

Этой наследственностью многое и в вашем отце, да и в вас, становится понятнее». Продолжая свое образование в Академии художеств в Петербурге, Маковский в 1869 году за картину «Крестьянские мальчики в ночном стерегут лошадей», перекликающуюся по сюжету с рассказом Тургенева «Бежин луг», получил золотую медаль и звание художника первой степени. Из нескольких набросков видно, как мучило его это лицо, как он чего-то искал в нем. Тут он горячо спорит с Толстым и его последователями. Вращаясь в среде, где так обычна профессиональная зависть, он отличался отсутствием самомнения и доброжелательством к товарищам по профессии, хотя и приходил в отчаяние от уничижительной критики какого-нибудь Стасова или от того, что ему, Константину Маковскому, «никогда так правдиво и ярко не написать, как написал Семирадский».

Разрушенное недавно здание Трокадеро уже стояло, но Эйфелева башня выросла на моих глазах в год Всемирной выставки (1889). В пейзаже, пронизанном ветром, запечатлено переменчивое состояние природы: чередование света и тени, разнообразие оттенков неба – от темно-лилового до золотисто-желтого. Ростом этот желтоволосый юнец был велик и сложения атлетического. Согласился присутствовать на торжестве и председатель совета министров Штюрмер. Но ярче всего и как-то сразу запечатлелся Париж, «старый» Париж.

Упоминаю об этом, чтобы пояснить, отчего моими друзьями из «гуревичей» оказались не реалисты, а гимназисты: нас сблизили тени античного мира, поэзия искусство: реалисты — те мечтали о карьере инженеров. Поэзия еще не обернулась в те дни «магией», какой она стала для поэтов-символистов. В обстановке этого артистического уюта и благодаря исключительному такту и умению «принимать» матери, у нас встречались люди очень разных кругов и никого это не смущало. Свой замысел он и осуществил впоследствии, женившись на актрисе, сестре знаменитой Коммисаржевской и создал Передвижной театр, где «перевоплощался» вместе с женой в разнообразнейших ролях.

Государь поморщился Оставалось выбрать подходящее платье. Красавец собой, умница, рыцарственно-добрый, защитник слабых и угнетенных (угнетенные всегда есть в юношеском общежитии), весельчак и фантазер, унаследовавший от отца страсть к механике и самородный эстетик во всех проявлениях мужественно-правдивой и ребячливо-чуткой души. Но он был им долго. кн. Отец тяжело пережил ее смерть. Владимира Александровича. Стравинский, по словам Лифаря, стал божеством музыки для Дягилева, благодаря тому, что у него — «избыточное богатство новой ритмичности с безусловным преобладанием ее и не только над «широкой», но и какой бы то ни было мелодией, которое Дягилев понял как основу новой музыки и нового балета».

Так оборвалась 74-х летняя блестящая жизнь, полная трудов, радостей и успеха. Глава «Символы красоты у русских писателей» начинается так: «Поэты говорят обыкновенно об одном из трех: или о страдании или о смерти или о красоте». Знаете ли, кто ваш дед.

Русским представляется мне и то, что можно назвать «нитчеанством» Анненского — те выводы, которые он сделал, углубляя мысли Нитче-вагнерьянца о трагедии, «рожденной из духа музыки», — мысли о сострадании и ужасе. Участие отца на первой международной выставке в Антверпене оказалось его триумфом. Прочел я, например, вовсе «запретного» автора — Золя. Когда Дягилев увлекся статуарностью балетной пантомимы и угловатым динамизмом движений (всеми трудностями акробатики и атлетики), он отрешился от мелодийного музыкального сопровождения во имя музыки диссонирующих изощрений и ритмических перебоев. Много было детей.

В качестве профессоров были приглашены Репин, Куинджи, Шишкин. Жители покидали дома, боялись комнат, устраивались на ночь в подвалах, в садах (какими в то время еще зеленели прибрежные кварталы), спали на скамьях вдоль бульваров и в извозчичьих каретах. Старинный белый дворец с колоннами во вкусе восемнадцатого столетия, кругом — запущенный, разросшийся на много десятин парк вековечный и леса, леса со всех сторон.

С этим институтом у меня были давнишние связи (после организованной «Аполлоном» выставки «Сто лет французской живописи» в 1912 году) так же, как с французским послом Палеологом. После кончины отца Кривич выказал примерное рвение к его памяти, заботливо привел в порядок его писательское наследие, тщательно издал «Кипарисовый ларец». «Сердце говорило Анненскому о любви и ею уверяло его о небе.

Из всех шести или восьми постановок первых двух сезонов «Шопениана» («Сильфиды») была единственным чисто-классическим балетом, да еще «Павильон Армиды», с удивительными декорациями и костюмами Александра Бенуа. Фразировала Панаева подчеркнуто-темпераментно, когда она пела «Твой голос для меня и ласковый и томный» (Рубинштейна) или «Ich liebe dich» (Грига), дамы млели, потупив глаза Панаева и наружностью покоряла: яркая брюнетка с искристо-синими глазами и чуть заметными усиками над капризным ртом, стройная, мужественно-властная, великолепная. Константин Егорович Маковский умер 17 сентября 1915 года в результате несчастного случая. Но любовь всегда неудовлетворенная, неосуществленная здесь, обращалась только в «тоску» и рядились в «безлюбость». Переупрямить Дягилева было поистине невозможно. Напевал он постоянно — беззаботно и узывчиво. Даже большая, слишком большая голова с седой прядью над правым виском, слегка приподнятая и склонявшаяся к левому плечу (знак Венеры — сказали бы хироманты) не нарушала впечатления, а всмотришься в лицо — совсем другим покажется: красивые серые глаза светились в хорошие минуты, затаенной грустью: улыбнется, сверкая крупными зубами, — чувственный припухлый рот очарует по-детски ласковой внимательностью. Он оказался поистине зачинателем в этой области, хоть и коснулся ее несколько раньше суховатый, но даровитый Шварц («Посольский приказ», «Патриарх Никон»), более известный своими иллюстрациями Ведь нельзя же считать картиной исторической брюлловское «Взятие Пскова» Однако в молодые годы отец предавался главным образом портретной живописи, одновременно вырабатываясь в бытового художника, в жанриста с уклоном к лирическому повествованию.

Музыкой начал заниматься уже в зрелом возрасте под руководством хороших учителей. Все европейские виртуозы считали долгом посетить северную столицу. Она смолоду готовилась к артистической карьере, пела чудесно и успешно выступала на сцене. Тогда, признаюсь, я ровно ничего не смыслил по существу в эротике, но всё казалось мне яснее ясного — и очарования «Нана» и прелюбодейства Ругон-Макаров. Дети здесь напоминаютсказочных героев – сестрицу Алёнушку и братца Иванушку. Ничего общего не имея с поколением писателей, к которому сам принадлежал по возрасту, увлекаясь «новизной» начала века и глашатаями модернизма, он был отзывчив и ко многому из того, что молодежь зачеркивала одним росчерком пера, как отсталость и дурной вкус (всё печатавшееся издательством «Знание» и большую часть того, что издавал «Шиповник», т. е.

«Нельзя оправдывать оба мира, — писал он в статье о «Гамлете», — и жить двумя жизнями зараз. В разговорах Анненский часто возвращался к этой философии эстетического нигилизма. Федотова. Но еще раньше написан «Маленький вор» (приобретен Л. Г. Кузнецовым), — здесь, трехлетним малышом в одной рубашонке, взгромоздясь на кресло, я тянусь к хрустальной вазе с пышными фруктами, а рядом огромный рыжий сенбернар выжидательно насторожился, протягивая к вазе лапу. Он встретил меня ласково, ничего не сказал о семейном разрыве и стал показывать только-что привезенную из Парижа новую свою картину — «Ромео и Джульета». Грабарь, редактировавший тогда кнэбелевскую «Историю русского искусства», с увлечением повествовал о своих архивных находках.

Об исторической сути, пусть очень лично преображенной — сквозь видимость избранных типов, одежд и обстановочных предметов — он не слишком задумывался. Вспоминается еще семья Плещеевых. Всюду по пути водосточные трубы с длинными ледяными сосульками внезапно рушатся, разбиваясь вдребезги со звоном, как хрусталь и зеленые кадки не вмещают уже влаги, она плещет через край. Она была не брезглива.

Нева пошла, двинулась: мимо мчатся бревна, мостки, на льдине сторожка с испуганным псом, а на Николаевском мосту люди хлопочут, желают спасти, машут руками, сердобольно и нелепо и когда громоздятся друг на друга льдины, охают, но не наглядятся на это поистине грозное зрелище. Портреты его работы, особенно женские и детские (Портрет С. Л. Строгановой, 1864, ГТГ Портрет жены художника, 1881, ГРМ Семейный портрет, 1882, ГРМ Портрет М. Е. Орловой-Давыдовой, ГТГ). За несколько лет перед тем умер ее просвещеннейший друг князь Александр Иванович Урусов, русский западник pure sang и знаток французской литературы, раздававший знакомым книжки с лаконической надписью «Lisez Flaubert». Несколькими годами раньше он уже приезжал в Россию и читал с успехом лекции о европейской литературе. Сорокин и К. С. На итальянской границе, не задумываясь, я разменял на лиры мои зашитые в ладонку сто рублей (капитал по тому времени) и насладившись, сколько успел, достопримечательностями нескольких городов северной Италии, прибыл в Вену на неделю позже.

Еще до выхода журнала сотрудникам «Мира искусства» привилась эта любовь к отечественному dix-huitime и бидермейеру. «Мое я — только иллюзия, как всё остальное, отражение химер в зеркалах» говорил он и ему хотелось как-то примирить этим апофеозом метафоры-символа антиномию «двух недружных миров в человеке». В этом отношении, слов нет, куда значительнее картины Сурикова или Репина. В этом браке родились два сына- Александр (1869-1924), будущий художник, руководитель художественного училища при Академии художеств и Константин (1871-1926), ставший впоследствии архитектором. Дочь ее пела, а сын Поль был скрипачом.

Сам Дягилев не был ни в какой степени поэтом (так же, как еще более тугой на ухо, в этом смысле, Философов, ведавший однако литературным отделом «Мира искусства»), не имел большой склонности к писательству вообще, хотя писал хлесткие, точно формулирующие мысль статьи, когда этого требовало дело. Одно из значительных полотен художника, повествующее о трагической повседневности, – это «Крах банка». От яркой светотени его «Каира» повеяло чем-то очень новым, непохожим на сумеречную, «битюмную» заскорузлость передвижнических пейзажей (фальшиво-цветистые панорамы В. Верещагина не в счет, разумеется). В своей рецензии критик называет «Боярский пир» картиной «пустой, абсолютно внешней, лжеблестящей» сравнивая ее с «Боярской свадьбой» Лебедева (кстати сказать, нуднейшего из передвижников), добавляет: «Какая разница в картине Маковского всё один расчет на внешность и эффект, отсутствие характеров, типов, банальная прилизанность лиц».

Полудевочкой с золотистыми локонами изображен я и на солнечном холсте (высокого формата) «Маленький садовник», где среди цветников Каченовки я стою с граблями на плече, а сестра Елена сидит у моих ног, держа в руках виноградную гроздь. В музеях современной России можно увидеть лишь маленькую толику творческого наследия Константина Маковского, поскольку работы мастера, как горячие пироги, если так можно сказать о произведениях искусства, «уходили» буквально из-под кисти художника в галереи зарубежных музеев и коллекционеров. Часто устраивались у Виардо вечера, даже маскарады, — на одном из них Тургенев появился русским парнем в косоворотке и шароварах. Работа закипела.

Однако, подумав, твердо заявила Сереже: «Всё равно, художником буду я, а не ты». С Брандесом Н. Е. Ауэр связывала давнишняя дружба ума. В послевоенный период, т. е. До последних лет жизни Шаляпин не переставал вырабатывать свои роли, не полагаясь на «вдохновение», на взволнованную импровизацию, а добиваясь законченной формы в мельчайших подробностях игры, в каждом дополняющем пение жесте. Отец предпочитал Пушкина. Откровенно говоря, сразу не уразумел я смысла его слов, это «с твоей матерью» оглушило меня, так был далек я от мысли, что мать и отец, какое-то одно целое — мой папа и моя мама, могут сделаться друг для друга чужими Но любопытство еще сильнее, чем недоумение, владело мной пожалуй, когда я входил в соседнюю комнату «Невеста» оказалась совсем молодой особой.

Так до конца и остался лишь условно убедителен шаляпинский образ. Кроме того он пил скипидар. Уверял Андреев, что никогда не слышал баса прекраснее: начинающий певец, самородок, ни у кого толком не учился и происхождения самого скромного сызмала терпел нужду, бродяжничал, пробивался мелкими ремеслами, с пятнадцати лет пел в оперных хорах, был кем-то замечен, выступал в Тифлисе Теперь некий импрезарио устроил его в Панаевском театре, но друзья горячо хлопочут о дебюте на императорской сцене. Но ни сверкающих красок Константина Маковского, ни свободы его мастерства нет у Сурикова (весь он жухло-серый и жесткий). Успех «Боярского пира» был действительно небывалый.

Егор Иванович был очень высок ростом и слегка сутулился. Я был с матерью, мы стояли в фойе, во время антракта. Сеансы были прерваны отъездом царя с семьей в Петербург, портреты кончались уже позднее. До последней минуты что-то не ладилось с фраком Этот знаменитый фрак с чужого плеча, подарок его первого учителя, тенора Усатова (о нем вспоминает Шаляпин в своей автобиографии), надо сказать — сидел плохо. А он, сидя у постели в креслах, что-то бормотал, прикрывая глаза платком. Но после обеда, около полуночи, сюрпризом для отца и матери, за мной, старшим сыном, кто-то из друзей приехал в карете: разбудили, нарядили и полусонного привезли на торжество. В этот год она висела в воздухе.

Осенью, в Петербурге, этот круг значительно расширился: у дяди Коли собирались свои завсегдатаи: он был в дружбе с Барсуковым, гр. Но талант всюду бьет ключом. Приглашенные — почти всегда одни и те же, человек восемь-десять: чета Мережковских (при чем Дмитрий Сергеевич являлся обыкновенно центром внимания и усаживался в конце стола на председательском месте) В. Ф. Нувель, пианист-дилетант, «сердечный друг» Дягилева, верный спутник его и позже в балетном деле А. П. Нурок, музыкальный критик, крайний новатор (учредитель «Вечеров современной музыки») и притом острослов, составлявший в «Мире искусства» под псевдонимом Силена рубрику «Смех и горе», где отмечались глупые курьезы текущей художественной жизни и невежество печати, враждебной журналу, художники — Константин Сомов и Лев Бакст и академист Ционглиский, враг академической рутины (привлекал своей искренностью, но и смешил подчас польским, заносчивым пафосом). В посмертной статье своей «Что такое поэзия. » он говорит о поэзии современной: «Она дитя смерти и отчаяния». Позднее Константин Маковский писал: «Тем, что из меня вышло, я считаю обязанным себя не академии, не профессорам, а исключительно моему отцу». Задумав большую картину «Перенесение ковра из Мекки в Каир», он вернулся накоротке в Петербург и снова умчался в Египет, на сей раз с братом Николаем Егоровичем, архитектором по профессии, даровитым пейзажистом (всего известнее его городские архитектурные этюды, написанные за эту египетскую поездку в манере отца, но гораздо суше).

— «Как будто знаю». — «Нет, не знаете, — с хитрой усмешкой отпарировал Грабарь: — Ваш дед не Егор Иванович Маковский, а Карл Брюллов. Как вышел «Мир искусства», благонамеренные газеты забили тревогу, нападая на редактора за «бесвкусное кривлянье» («парусные ладьи на Малютинском рисунке в журнале называли «зубами Дягилева»), уличали в наглом самовосхвалении и в посягательстве на святая святых русского художества. В 1892 году ему было присвоено звание профессора. Умирали слова «упадая, как белый цвет», но Неизреченное стучалось в наглухо запертую «дверь часовщика» и притихала «стальная цикада», прислушиваясь к тому нечто, что боится постороннего слова или вспыхнувшей свечи, что живет «совсем по другому» в омутах трансцендентного молчания.

Детей у них не было в ту пору, я принят был как балованный племянник. Не задумываясь, он заявил, что сейчас темно, писать начнет не ранее как через два месяца. Этот единственный сын, которого Иннокентий Федорович нежно любил, воспитал и образовал с большой заботливостью, был по облику своему и духовному и внешнему, какой-то противоположностью отцу. Однако, между ним и князем-директором произошла ссора, разросшаяся в неслыханный скандал, с вмешательством великих князей и государя и в результате «чиновник особых поручений» был отставлен от должности «по третьему пункту».

До этого искусства дошел он вполне самостоятельно, тут неоспоримое его открытие. Он был старше меня года на три. Читавший стихи подходил к налою и, смотря на череп, скандировал свои строфы. Что сталось с ними потом — не знаю. Впоследствии у Мамонтова он пел с Мазини и дружил с ним (уже в Италии заставлял Мазини часами напевать, аккомпанируя себе на гитаре). Первое марта, вернее — обрывки этого страшного дня, оживают во мне с какой-то странной отчетливостью и не только под влиянием рассказов матери, встретившей в это мартовское после-завтрака сани полицмейстера с умирающим государем. Эти строчки Мережковского цитировались часто.

В своей душе я ношу образ Мефистофеля, который мне так и не удалось воплотить. Кое-как разместились мы в опустелых покоях старинного дворца. Углубиться в роль, вжиться в изображаемое лицо изучить все детали его душевного, бытового исторического облика (когда опера касалась истории), словом — создать живой драматический призрак было глубочайшей потребностью Шаляпина-певца.

Но этот «шум» и «свет» в годы моего «Рауха» еще только претворялись в рифмованные строки юных декадентов, как называла большая публика всех писателей и художников-новаторов без разбора, — после того как Валерий Брюсов пролепетал свой коротенький «Chef-dOeuvre» — название сборника стихов, над которым так потешался Владимир Соловьев (его пародии на декадентов, печатавшиеся чуть ли не в «Вестнике Европы», вызывали дружный отклик не в одних литературных кругах). Он высказывался без обиняков: «Oh, cette musique russe, quelle peste». Отец постоянно уезжал в Париж, где заканчивал после «Суда Париса» свою «Вакханалию», одну из наименее удавшихся ему картин, — приятен в ней только пейзажный фон с завитыми виноградом «развалинами» Каченовки фигуры пляшущих полуобнаженных вакханок вокруг идола Силена нарисованы слабо и уж никак не веют Элладой кокетливо улыбающиеся лица вакханок с Монмартра. веры в иную, трансцендентную реальность, «сновидениям», мечтам художника, бесследно тающим, как облака на небе. В этом четырехстишии каждое слово — свидетельство о самой сущности его мироощущения.

В семье Ауэр, таким образом, царила не только музыка, но и французская книга. Впрочем, комитет собрался всего один раз, обязанности его свелись к распределению приглашений между виднейшими членами Думы и Государственного совета (либерального крыла) и представителями политических партий и светских кругов. Погодите, придет росистая ночь, в небе будут гореть яркие июльские звезды. Не знаю, одобрял ли государь этот выбор, — помолчав, он только спросил, когда начнутся сеансы. Многое о классике я узнал именно от него и в оценке Дягилева многим ему обязан.

С сыном старого графа Александром Владимировичем (флигель-адьютант еще при НиколаеI, министр Двора и доверенное лицо АлександраII, вышел в отставку в 82 году, скончался в 89) Константин Егорович познакомился за несколько лет до мученической смерти государя. Но тогда не откинуть ли и всю веру, не довольно ли и без Бога только любить людей. Здесь различие по существу сам Шаляпин прекрасно знал об этом и не предавался иллюзиям. «Ежегодник» выходил и раньше, но Дягилев придал ему новый и очень нарядный облик. Для Анненского человек и, следовательно, он сам, был только «игрой природы», эпизодом в цепи безбожного миротворения. «Последнее драматическое его произведение, — говорит Вячеслав Иванов в замечательной статье, посвященной Анненскому, — лирическая трагедия «Фамира Кифаред» кажется как бы личным признанием поэта о его задушевных тайнах под полупрозрачным и причудливым покрывалом фантастического мира, сотканном из древнего мифа и последних слов позднего поколения» «Страдание для него — отличительный признак истинной любви, всегда так или иначе обращенной к недостижимому».

Ряд картин возник из этих этюдов: «Бабушкины сказки», «Цыганский табор» (превосходны этюды к нему: старуха-цыганка и плясунья-девочка), наконец «Гаданье». Нет, братья. Не помню, чтобы претила нам какая-либо из этих учеб, напротив — и в часы внеклассные мы охотно брались за книги и выучивали заданные уроки старательно.

Молчала. Таков его вкус — ничего не поделаешь. Но и тогда я был толст и неловок Каково было бы мое положение.

Ему было предложено возглавить класс жанровой живописи. Не могло всё это не отражаться на его природном оптимизме. Мысль его звучала, как хорошая музыка: любая тема обращалась в блестящую вариацию изысканным «контрапунктом метафор» и самым слуховым подбором слов. В несколько сеансов был написан первый ее портрет «в красном берете», — он стал чуть ли не родоначальником прославленных женских портретов Константина Егоровича. Однако были и настоящие странности: ведь за одну из них Соловьев поплатился жизнью.

Дягилев был щеголем. Искусство это, вскормленное классической традицией искусство «сверх-национальное», что правильно отметил в свое время А. Я. Левинсон, — спасалось от всех на него посягательств (а сколько их было. ) прежде всего консерватизмом своей школы и отличается такой сложностью, что для его понимания нужны известная подготовка, опыт и усердие, — недаром балетная публика в дореволюционной России замыкалась в круг так называемых «балетоманов». Рядом с Нитче из иностранных писателей властителями дум сделались еще Оскар Уайльд (томик которого в зеленом картонаже «Intentions» тоже привез Боборыкин) и гигант Севера Ибсен, в особенности после того, как за его пьесы принялся Художественный театр. Но и та плакала навзрыд. И это подозрение понятно: нельзя, как будто, одновременно обожать Чайковского и приходить в экстаз от того, как Стравинский ломает его патетические мелодии, — плакать, слушая Моцарта и млеть от диссонансов Милло и Гиндемита нельзя, как будто, от «Жизели», «Лебединого Озера», «Шопенианы», от сладостной пластичности классического танца с тем же воодушевлением переходить к «стальным скокам» и акробатическим выворотам на балетной сцене И тем не менее Дягилева, его неисчерпаемую энергию и творческое горение, никак не объяснить одной жаждой первенства и тщеславным самолюбием. Незаметно прошло часа два.

К Константину Маковскому молодой царь больше не обращался. Ограничусь одним примером — постановкой «Лисы», единственного балета, кажется, где участниками выступали одни мужчины.

Любил курить папиросы, которые подносил ему «его художник» — с желтыми длиннейшими гильзами. Сказал себе: «Тоже буду знаменитым художником». Н. С. Урусов. Для одной (прижимающей к груди младенца) позировала моя мать лицо другой, распростертой на полу уже мертвой женщины, написано с тетки Александры Павловны Летковой. Но больше всего увлекался я чтением, чтением «запретных» книг.

Глубоким сочувствием к городской бедноте проникнута картина «Свидание», перекликающаяся с сюжетом чеховского рассказа «Ванька». Оболенским). Ницца обезумела. Мы над ней посмеивались, но слушали внимательно.

Воспоминание Немировича-Данченко красноречиво. Егор Иванович был энтузиастом искусства, ходил на толкучку в поисках редких гравюр, копировал «маленьких голландцев» и делал всё для того, чтобы дети стали художниками. Головы государя и кн. Рядом с классическим танцем всегда, даже в самый расцвет классицизма, существовал характерный национальный танец, который и дал развитие Русскому балету. Как мало похож на него теперешний.

На Елисейских Полях (до Rond-Point, приблизительно) ежедневно прогуливался «весь Париж», дамы еще в турнюрах щеголяли ненужными крошечными зонтиками и чопорно раскланивались с ними кавалеры — снимали свои «Gibus huit reflets» и медленно опускали до земли широким полукругом. Там 1-го ноября того же года родилась моя сестра Елена. Но и тут сказался в нем увлекающийся «натурой» художник. Декабрь 1919 год» (Гос. Собственно город кончался Триумфальной аркой Пасси, Отей, Нейи считались пригородами. Юбилейный русско-французский банкет у Контана. Страсть моя к путешествиям — с этих пор.

И рядом с этим портреты сановников (всё хорошие знакомые Маковского) вышли у него до жути символичны. Распространяться о них не буду.

На этот счет домашние правила были строгие. На него ополчился и столичный дворянский мир, к которому он принадлежал по рождению (недаром настаивал, заграницей, на частице де к своей фамилии, что лишено смысла в применении к русским фамилиям, — Serge de Diaguilev), а сам путался с «какими-то художниками и литераторами» ополчались и российские интеллигенты, носившие еще сапоги с голенищами и почитавшие мужскую нарядность признаком легковесности и реакционной гордыни. Средства были скромные, светских развлечений почти никаких, вологодское общество, бывавшее у Летковых, состояло из чиновного люда и окрестных помещиков (Брянчаниновы, Вологодские, Местаковы). Помню, я не раз вызывал его на разговор об искусстве, о «тайне» его музыкального и драматического исполнения и говорил он охотно о том, как учился у Усатова и сам учился, слушая только что появившиеся грамофонные пластинки с Мазини, кумиром его и как во время гастролей Мазини по русской провинции, следовал за ним, переезжая «зайцем» из города в город, чтобы слушать за кулисами его изумительную теноровую кантилену.

Очень далек был отец, в ту пору особенно, от передвижнического патетизма и гражданской «символичности». Замелькали опять знакомые петербуржцы между ними выделялась исключительная красавица М. П. Бенардарки, к тому же и превосходная певица: она завораживала своим драматическим сопрано с глубокими контральтовыми нотами и фразировала в совершенстве (была ученицей тенора, поляка Жана Решкэ, блиставшего в парижской Большой Опере). На выставках была представлена целая серия его волжских работ.

«Как смерть — так тяжка мне ваша жизнь, — обращается он с письмом в редакцию «Весов». — Только телом и разумом занимаетесь все вы, а духа не знаете Все ваши книги, все ваши искусства, вся ваша наука, всё ваше образование, все ваши города и обычаи — одна великая пустыня». Любимым поэтом ее был Лермонтов. Эти восемь месяцев общения с Иннокентием Федоровичем и сотрудничества с ним, месяцы общей работы над объединением писателей, художников, музыкантов и долгие вечера за чайным столом в Царском Селе, где жил Анненский с семьей, скромно, старомодно, по-провинциальному, — всё это время «родовых мук» журнала, судьбою которого он горячо интересовался, связало меня с ним одною из тех быстросозревающих дружб, о которых сердце помнит с великой благодарностью. Но платя дань эстетствующему модернизму, он оставался русским. Он горел этой страстью: удивить, увлечь, ослепить. Оставшись за бортом Академии, они образовали свою «С. -Петербургскую артель», а из нее выросло Товарищество передвижных выставок.

Отца уже не было с нами, он только наезжал от времени до времени. Наше запоздалое вагнерианство также относится к девяностым годам: «за» и «против» Вагнера стало нескончаемой темой русских споров. В ту пору, после «Масленицы», репутация отца при дворе установилась прочно. Поборники «исконных устоев режима» защищали шатающийся престол Романовых, как умели: беспорядочно, грубо, неумно и трусливо.

Первые французские романы (входивших в моду Буржэ и Мопассана) я проглотил в Петергофе, хотя плохо понимал, о чем собственно в них речь. Коллекционерство было всю жизнь его страстью, безостановочно покупал он «красивую старину» со вкусом знатока, но без особого разбора — и нужное и ненужное и то, что могло пригодиться как аксессуар для исторической картины и то, что просто «понравилось» своим изяществом, своеобразием или вычурой и что можно было куда-нибудь пристроить в жилых комнатах или в мастерских. Об ослепительном блеске Дягилевского «Русского балета» первых заграничных сезонов и, в связи с ним, русской музыки и декорационной живописи, не может быть двух мнений.

Вспоминаются скитания no-грибы в роще «Березине» или просто, от нечего делать, по грандиозному парку с липовыми и кленовыми аллеями, с мостиками над искусственными прудами и беседками (одна из них называлась беседкой Глинки, композитор в ней писал «Руслана») поездки в линейках и шарабанах на сахарный завод Тарновских или на молотьбу в пшеничные поля дубовыми и березовыми лесами пикники на лесных полянках церковные службы в высокой шатровой церкви, куда помещикам не приличествовало ходить пешком, хотя стояла она от дома в каких-нибудь двухстах шагах: полагалось ездить к обедне в экипажах, запряженных цугом длительные чаепития на террасе среди благоухающих цветочных клумб шумные завтраки и обеды (дети за отдельным столом, «жабокриковка» — величал нас Василий Васильевич) в длинной столовой, где стол накрывали обычно человек на двадцать пять и за каждым из сидевших ближе к хозяевам стоял лакей-казачок (синий кафтан и пунцовый кушак) оживленные вечера, на которых отовсюду съезжавшиеся соседи то быстро кружились под рояль в вальсе deux temps, то носились галопом, то выделывали фигуры котильона и, в мазурке, кавалеры лихо отщелкивали замысловатые антраша. При случае и дерзил напоказ, не считаясь la Oscar Wilde с «предрассудками» добронравия и не скрывая необычности своих вкусов на зло ханжам добродетели Вспоминается, как я встретил его однажды в Венеции (значительно позднее). Знаменитый Сергей Петрович Боткин (уже больной, — мать была его последней пациенткой) считал возвращение в Россию опасным для нее и отправил нас опять на Средиземное море.

К тому же они были большею частью одноактны, уже размером своим не подавляли зрителя. Может быть, сказалась тут и наследственность (предки духовного звания. ). В 1870 году на выставке Московского общества любителей художеств была представлена его картина «В приёмной у доктора», где с мягким юмором изображён священник, увлечённо разъясняющий старушке свой «верный» рецепт от зубной боли. В Ромео я узнал моего двоюродного брата Александра, старшего сына Владимира Егоровича Джульета, да и вся картина весь этот оперный маскарад по Шекспиру (я уже читал его в подлиннике), после флорентийских и венецианских кватрочентистов, мне не понравился. Пороки этого ремесла верно отметил (в «Аполлоне», 1915г., октябрь-ноябрь) Всеволод Дмитриев.

«Помнится мне «Луг» отца, весь цветущий и другие этюды с натуры. Нельзя было назвать его красавцем (как Философова, который действительно поражал и сложением и античной красотой лица), но всё было в нем выразительно и нарядно. Верная его завету, Н. Е. Ауэр была необыкновенно начитана во французской литературе (про нее говорили, что она умеет всё вокруг «намагнитить» французскими писателями) и следила за каждым новым словом Парижа: она была единственной подписчицей в Петербурге самого передового парижского журнальчика того времени — «La Plume». М. М. Перовский-Петрово-Соловово, М. А. Стахович, кн.

Юрьевской, надетый на модель когда капот отслужил свою службу отцу, светлейшая прислала за ним, заявив, что к нему «привыкла». Рабочий кабинет мой (служивший мне и спальней) обратился в некую камеру-обскуру: стены, шкафы, полки с книгами были затянуты черной оберточной бумагой в углу притаилось, невидимое за ширмами, пианино. Но главная работа состояла в фотографиях. Он умер только в 84 году, мой отец не поддерживал с ним отношений. Не менее кстати Шаляпин в то время, покинув казенную сцену, нанял театр Народного Дома (на Петровском острове) под свою антрепризу.

Надо отдать справедливость «Перенесению ковра» и в особенности бесчисленным масляным этюдам к нему и акварелям, наполнявшим каирские папки отца и альбомы. Глубины совести, глубины любви и жалости к человеку, трагическое ощущение обреченности мира, утратившего веру в Божество иначе говоря, — сознание, уводящее нас за пределы так называемого «чистого искусства», вдохновение, связанное с самодовлеющей религиозной тревогой, вот что роднит Анненского, скажем: с Лермонтовым, Тютчевым, Гоголем, Достоевским, вообще с русским искусствоощущением, гораздо больше, чем с поэзией современного Запада и ее французских учителей, «проклятых поэтов», как Рембо или Лотреамон. Это строфы из последнего написанного Анненским стихотворения — «Моя тоска». Так началось знакомство. Но демонстрация «четырнадцати» ознаменовала поворот в русской живописи XIX века. Юрьевской, — она стояла на коленях у дивана, на котором лежало тело государя, покрытое простыней со следами крови.

Задумал и картину «Болгарские мученицы». Да и мать со мною вскоре вернулась в Россию.

Зовут молодого баса — Шаляпин. После дягилевского «Мира искусства» Петербург нуждался в художественно-литературном журнале «молодых».

Иные пейзажные этюды (особенно те, что написаны в Биаррице в 89 году), если смотреть на них без предвзятости, можно принять за какого-нибудь Будэна, столько в них непосредственной меткости и радостного динамизма. Дочь Третьякова, Вера Павловна (в замужестве Зилоти), вспоминала: «Одним из самых очаровательных, тонких, душевных людей, которых я знала в жизни, был Владимир Егорович Маковский. Делом этим был тогда «Мир искусства», первый действительно художественный журнал у нас, журнал новаторский («genre un peu rosse» — как заявил мне Бакст на мое замечание: не слишком ли решительно развенчиваются «Миром искусства» иные всеми признанные художники. ), журнал безусловно враждебный передвижникам с их пристрастием к драматическому «содержанию» и тенденциозной публицистикой, журнал европейского подхода к искусству: живописи, архитектуре, музыке, театру, всему художественному наследию веков. Эту «фаворитку» (как говорили тогда, — она по-видимому была близка и с НиколаемI) звали Минна Ивановна. Тогда был написан отцом в два сеанса и последний ее портрет (очень удавшийся) в большой черной шляпе.

Он приобрел даже уникальную скрипку Гварнери и очень гордился ею. Но он становился хмур и как-то сконфуженно-неуверен. Русских веков — в первую очередь. Так и решили. Однако, на Балканах Константин Егорович долго не оставался, меньше трех месяцев.

Эта моя прабабушка умерла очень дряхлой, сама рассказывала мне (в 1892 году), как пряталась с семьей в лесу под Москвой — от Наполеона. Недаром он окружил себя, создавая свой журнал, не одними художниками, но также и мудрствующими «богоискателями» как Мережковский, Гиппиус, Минский, Розанов (вначале и Владимир Соловьев). с начала 20-х годов, Дягилев стал перманентным «революционером» и в глазах иностранцев каждый новый его балет приобретал характер сенсации и вызывал у одних неумеренные восторги, у других резкое осуждение. Отсюда его хвалы Васнецову и даже художественно-промышленным «берендеевкам» села Абрамцева С. И. Мамонтова и «Талашкина» кн., М. Кл. Тенишевой (первых издателей «Мира искусства»). К той же тематической серии можно отнести и картину «Вечеринка», живо передававшую атмосферу собраний и споров, столь привычных в те годы среди молодёжи и студентов.

Словом — въезжай и царствуй. Это и очаровывало его эстетически (миражи, музыка, самозабвение, красота) и ужасало: во всём сущем отраженная душа обращается в призрак, в бредовую материализацию и в конечную пустоту несуществования. Невысокого роста, быстрый, подстриженная бородка, всё лицо в тонких, насмешливых, «вольтеровских» морщинках, — жестикулирующий, картавый, бойко, хоть и с акцентом говорящий то по-французски, то по-немецки. Репин, несмотря на исключительную силу живописного дара и психологического проникновения, никогда не достигал очаровывающей непосредственности, с какой написаны иные детали «Боярского пира». Высокий, плотный и породистый, уверенный в своей «исключительности», он покорял осанистым изяществом.

Если бы он пошел по этому пути природолюбия, без уступок отечественной или иностранной живописной «музейности» и не впадая в приторную манерность, он сделался бы очень большим мастером. Художника привлекло ощущение тревоги перед грозой, объединившее природу и детей. Он продолжает жить в Петрограде и до последних дней не оставляет творческой работы.

В книжке Коровина есть упоминание об этом: «Мы разговорились (с сыном Федора Ивановича, Федором) об его отце «Когда я уезжал в Америку, — сказал он между прочим, — отец мне говорил, что бросит петь и выступит в драматических спектаклях, в пьесах Шекспира «Макбет» и «Король Лир». Он охотно оправдывал пристрастье свое к скипидару тем, что «терпентинные пары отгоняют бесов». В день торжественного акта четырнадцать «заговорщиков» возобновили коллективное прошение о предоставлении им полной свободы в выборе сюжета. В 1885 году, весною, я очутился впервые заграницей — с матерью, сестрой, младшим братом, Татинькой и гувернанткой.

и «Новое время». Тогда же исполнялся, в костюмах, знаменитый квартет из «Риголетто»: Маркони, Панаева, Дягилева и отец в роли Трибулэ. За ним сразу укоренилась репутация эстета-сноба. Мал ростом, худощав, порывист. Следовательно: твори и фантазируй новатор-хореавтор сколько угодно, но, не располагая традиционно-приготовленным «человеческим материалом», не показать ему убедительно своих новшеств тело, не перевоспитанное долгой классической учёбой, не выразит художественного задания.

Но сердце не выдержало слишком сильной дозы хлороформа. Попросту ненавидел По этому поводу вспоминается рассказ А. Ф. Кони, слышанный мною от него самого много раз: когда умер Тургенев, Кони находился на каких-то водах вместе с Гончаровым и, встретив его, первый сообщил ему о смерти нелюбимого Гончаровым писателя: «Пришла весть — Иван Сергеевич скончался». Как ни соблазнительны были эти предложения, Шаляпин решительно отстранял их.

Мир несет он и речке и старается узнать ее сердце, как лежать ей там до самой весны». Была тоска в этих тупиках, тихая скука по-особенному булькала вода в кадках было пустынно-холодно и непонятно. Константин Егорович написал с нее несколько портретов (еще до Биаррица). Он ещё попытался соответствовать новым требованиям, новой власти, новому времени.

Хозяйка дома выступала и как певица на этих спектаклях. Мне кажется, тут не один, а два вопроса. Мне довелось не раз быть свидетелем его стычек с сотрудниками. Мы прозрели». С четой Маковских дружила начинавшая тогда новаторскую свою деятельность «могучая кучка»: Мусоргский и предшественник его Даргомыжский, Балакирев, Бородин, Римский-Корсаков, Кюи.

Но всего удачнее, кажется, прошло в другой раз действие из «Аиды» в костюмах и декорациях, с Панаевой-Аидой и Мержвинским-Радамесом Амнерис пела Е. В. Дягилева, а Константин Егорович превосходно справился с партией Амонастро. Младшая сестра художника, Мария Егоровна Маковская была актрисой. Тогда из русских художников проживали в Париже Боголюбов, Похитонов, Леман, Харламов (написавший портрет Полины Виардо), жил и Репин.

Интерес к «маленькому человеку», его горестям и радостям отныне стал лейтмотивом произведений художника. Но не могла. В кружках любителей художеств он слыл постановщиком блестящим и искал случая увидеть воочию то, что мерещилось его фантазии и казалось «живописной правдой».

Он не сдавался из какого-то фантастического самолюбия, кощунствовал от избытка томления по чудесному, он не умел поверить в бытие «непостижное уму», но оно врывалось в его сердце, опрокидывало искусно воздвигнутые «миражи», заставляло плакать и ужасаться и невольно благоговеть, обращало иронию в жалкую гримасу, улыбку скептика в испуг тайновидца, неверие — в предчувствие. «Время больших полотен миновало», — писал защитник балетной новизны Светлов. Маковский по-прежнему много путешествует. Лицом не красив, но значителен. Много лет пришлось мне в печати говорить об их участниках, «пробивавших окно» в Европу, — ведь после того, как Дягилев увлекся заграничной пропагандой русского балета, а журнал его прекратился и сами экспоненты мир-искусники захотели освободиться от его диктатуры (и тотчас раскололись на две группы — «Мир искусства» и «Союз русских художников», москвичей по преимуществу), — «Аполлон» оказался прямым наследником «Мира искусства». лицедей музыкальной драмы, а не драматический актер.

В этом модернизме было ведь и другое: отчужденность от жизни, презрение к «здравому смыслу», мифотворчество игра ума, любующегося призраками, неприятие реализма. Смешно говорить о «банальной прилизанности» всех лиц этой картины, — взять хотя бы боярина с кубком на первом плане. Много дали ему поездки на Волгу. Настает весна, первое петербургское ее дуновение. Он любил эту бутафорскую забаву, порой и вдохновлялся ею, замышляя новое произведение. Он вызывал единодушные восторги прославляли его и передвижники (готовившиеся к своему 25-летнему юбилею) и Философов в «Мире искусства», — годом позже фототипия «Ильи Муромца» появилась в первом выпуске Дягилевского журнала и тот же былинный богатырь на грузном битюге задумчиво всматривался в даль со страниц «конкурента», заглохшего вскоре ежемесячника под редакцией Собко — «Искусство и художественная промышленность». Маковский рисовал с натуры, как птица поет. Только-только вышел первый сборник Бальмонта «Под северным небом» (поэт вернулся из скандинавских фиордов, где «носилась чайка, серая чайка с печальными криками») «Стихи о Прекрасной Даме» изданы Блоком десятью годами позже и уж за ними (кроме первой) прозвучали московские «Симфонии» Андрея Белого, который впоследствии в своих «Воспоминаниях о Блоке», так увлекательно рассказал об атмосфере нарождавшегося двадцатого столетия в связи с пророческими видениями Владимира Соловьева: «Молодежь того времени слышала нечто подобное шуму и видела нечто подобное свету мы все отдавались стихии грядущих годин, отдавались отчетливо слышанной в воздухе поступи нового века».

Первый брак отца был счастлив, хотя недолог. С этой статьи (она вошла в мои «Страницы художественной критики») и началось мое писательство. Но неестественный румянец и одутловатость щек (признак сердечной болезни) придавали лицу оттенок старческой усталости, — минутами, несмотря на моложавость и даже молодцеватость фигуры, он казался гораздо дряхлее своих пятидесяти трех лет. Верна лишь фраза: «рисовал, как птица поет».

Сначала он пришел в себя. Михаила Николаевича. Не от лени, напротив — от избытка трудолюбивой честности. Но не было в нем и наследственного барства. Фигнер и Яковлев бросились целовать новичка после одного из исполненных им романсов. И надо признать: исполнители оказались на высоте.

И тут он дал только то, что властно требовала от него правда, особая правда художника». Помню, как все сидевшие за столом мне обрадовались, как целовала меня очень любимая мною мать и прижимал к груди взволнованный юбиляр. Раздвинут занавес — перед зрителями мастерская Рубенса окруженный дамами избранного общества в костюмах эпохи — Рубенс (сам Константин Егорович) пишет портрет жены позирует моя мать, стоя в стильной раме на ней красный берет с белым пером, она такая, какой изображена на упомянутом мною первом ее портрете 83 года.

Тут зато давал он волю щедрой своей экспансивности и находчивому слову. Собирайтесь-ка, да и поедемте на лето в Каченовку, не раскаетесь». Удивительно запоминаются в детстве некоторые речи взрослых. Года за два до революции мы встретились на какой-то выставке. У меня было их несколько и один затейливый, трехмачтовый, совсем как настоящий — тонко сработанные снасти, каюты, пушки, матросики. Вскоре от Тарковских были присланы экипажи и вместе с большим эскизом «Русалок» мы перебрались в Каченовку и оставались в этой необычайной усадьбе с ампирным домом всё лето.

В стихотворении «Моя тоска» со страдальческой иронией он называет любовь своей «безлюбой». Элегантные выезды — кучера в белых лосинах и маленькие грумы рядом, «тигры», как их называли, — следовали один за другим. Гордо откинутая голова со срезанным затылком и непокорным коком волос над высоким лбом, глубоко сидящие, небольшие, холодно-голубые глаза (разбойничий «белый» взгляд) в очень светлых ресницах и широко-открытые вздрагивающие ноздри короткого носа — облик русский с явной примесью финско-поморской крови. Над нами жили Суханов и Дерфельден, адьютанты вел.

Сторожевой пост. Особенно не вяжутся все эти психологические «противоречия» с отношением Константина Егоровича к натуре. Началось мое участие во всевозможных картинах отца. Страсть к театру сблизила Михайловских с другим «гуревичем», Павлом Павловичем Гайдебуровым (сыном редактора «Недели»). Всю жизнь он оставался скромным чиновником министерства двора, проживая в полуособняке «Дворцовой конторы» в должности «управляющего» (вышел в отставку незадолго до смерти) и, не будучи обременен службой, отдавался страсти к искусству. И заключается это открытие, — по словам Федора Ивановича, слышанным мною от него самого, — в особой, будто бы, технике лирического придыхания: слово не только поется, а как бы обволакивается легчайшим дымным вздохом из глубины душевной эмоции.

в первую очередь — литературу, отзывавшуюся бытом). Александр Добролюбов обрел веру преображающую, огненную. В девяностые годы (я вспоминаю осень 1895 года) и не только в России, подводились итоги истекавшему столетию и, вместе, подвергались пересмотру самые основы духовного бытия как в области философской и религиозно-моральной, так и в духовной области. Кузнецов.

Васнецов привел и меня в восхищение. За десять лет карьеры — какое стремительное восхождение, в работе какое упорство. Что мы знаем. Прямизна зависела отчасти от недостатка шейных позвонков, не позволявшего ему свободно вращать головой. Зато с нескрываемым удовольствием подмечал ревнивый датчанин всё, что не ему одному представлялось в Соловьеве «смешным». Так роман и кончился ничем.

У графа (портрет его сохранился в папках Константина Егоровича) была связь с женщиной-латышкой имевшей на него большое влияние. В те дни появились московские гости: князь Сергей Трубецкой (автор «Логоса») и Лопатин, которого друзья называли Левушкой, — Соловьев подтрунивал над ним за какую-то его теорию о «семи душах». Еще девятилетним мальчиком в Москве, в 1862 году, на воскресной обедне видел он «Подругу Вечную», Софию Премудрость Божию, в виде «образа женской красоты» с «очами полными лазурного огня», затем — ее же тринадцать лет спустя в Британском Музее, будучи уже магистром философии и доцентом Московского университета, наконец — еще раз в пустыне близ Каира, куда он специально ездил, предчувствуя видение. Они выставлялись на академической выставке 77 года и отдельно, вместе с «Перенесением ковра», в пользу Красного Креста. Он желал быть «эготистом» (по его собственному признанию), замкнутым в себе созерцателем внутреннего мира, утверждающим красоту слова, как самоцель, «гипнотизером» (по его же определению), внушающим образы, которые возникают независимо от правды моральных запросов живой человеческой личности. У нас была большая фотография с этих «Мучениц».

В это время он писал иконы для церкви и часовни в Борках. Я имею в виду злоупотребление скипидаром, как средством «физически и духовно очистительным», по его определению. Не припомню я, однако, ничего написанного им ни до, ни после революции, что могло бы послужить для душевной биографии отца, а сам Анненский, если и говорил о своей сердечной скорби, то всегда полушутливо из гордости и как о чем-то исходящем из его «трансцендентной» печали. Я всё еще слышу, каким надрывным голосом, почти переставая владеть собой, произносил Анненский: «И было мукою для них, что людям музыкой казалось» Казалось ли только. Юрьевской, после ее смерти, пошел с молотка.

В 1899 году Волконский был назначен директором императорских театров и тотчас привлек к сотрудничеству Дягилева «чиновником особых поручений», передав в его ведение «Ежегодник императорских театров». Дом — полная чаша, громадные комнаты, обставленные стильной мебелью, гобелены и портреты предков на стенах. В новизну он верил как в откровение, до конца жизни искал, предчувствуя какое-то окончательное, решающее благовестив красоты и в то же время, отрываясь от достигнутых результатов и сентиментальных реминисценций во имя грядущего чуда, он всё же продолжал беречь, наперекор себе подчас и бывшие свои пристрастия. До того мы с сестрой упивались русскими классиками, — особенно, когда вслух читала мать, а мы, слушая, даже всплакнем бывало, не столько, думаю, от стихов, сколько от проникновенно-драматического ее чтения — до конца дней своих она обладала этим даром.

Бывая в суде, он брал с собою карманный альбом и (украдкой вероятно) зарисовывал действующих лиц судебной процедуры. Отец ставил их не только у себя дома. Но после октября 1917-го всё резко изменилось. Третьяковская галерея). Этим объясняется сравнительно небольшой его репертуар. Случалось ему и «комбинировать» натуру, соединять двух, трех натурщиков в один тип.

И смерть из «одуряющей ночи» обращалась в «белую радость небытия», в «одну из форм многообразной жизни», — ведь формами сознания жизни исчерпывается содержание другого смысла, другой правды нет и быть не может. Он и был таким, но за этой маской фатоватого барчука таилось нечто как бы противоположное и снобизму и фатовству — очень искренняя, очень взволнованная любовь к искусству, к чарам красоты, которую он называл «улыбкой Божества» и более того — сердечная, даже сентиментальная привязанность к России, к русской культуре и сознание ответственности перед ее судьбами. Эти рисунки — быстрые карандашные croquis без всякой претензии (хоть и проходил он пером некоторые из них) они нарисованы талантливо, как все, что он рисовал, но отнюдь не отражают каких-то раздоров его с совестью. Они дымны им радуешься, любуешься ими, за ними летишь, но как изобразить.

Картина имела успех, а её автору прочили славу жанриста. Часто играл у нас скрипач Ауэр и виолончелисты Вержболович и Давыдов (большое впечатление произвело на меня исполнение последним, пианисткой Ментэр и Львом Ауэр трио Чайковского) и восхищал, ошеломлял вдохновенной бурей звуков Антон Рубинштейн. Потребовалась квартира попросторнее. Мать художника, Любовь Корниловна (Корнильевна) Маковская (урождённая Моленгауер), обладала красивой внешностью и чудесным, редким по силе и красоте тембра голосом, её выступления перед публикой проходили с большим успехом. Хочешь познакомлю. ». Каждое утро уходил отец в парк и маслом или акварелью писал какой-нибудь уголок его: каштановую аллею, где я, сестра Елена, Соня и младший ее брат Петя копались в песке под присмотром старой гувернантки Тарковских madame Lger в неизменном чепце с лиловым бантом лужок, благоухающий клевером, с носящимися над ним пчелами и стрекозами папоротниковые заросли поодаль у торфяного болота, кукурузные огороды, высокие мальвы вдоль плетней и обросшие плющем и диким виноградом развалины парка — не то остатки запорожской крепости, не то декоративные руины, сооруженные еще при графе Румянцеве, некогда владевшем Каченовкой.

Константин Маковский сделался модным портретистом в придворных кругах и у денежной знати. Так вспоминал о ней отец. Ожесточенные нападки, хотя и в менее грубой форме, на него и его дело продолжались. Макс Нордау обрушил свою «Entartung» на новаторов всех оттенков, зачислив в «вырожденцев», упадочников и Гюисманса и Оскара Уайльда и Нитче и Льва Толстого и Метерлинка. К весне мы отправились в горы. Он хорошо играл на гитаре и пел, но особенно увлекался скрипкой.

За ним записалось большинство министров во главе с Сазоновым, министром иностранных дел. Она охватывает три царствования и начинается еще при Николае Павловиче. Раза два гулял я с ним по набережной (остановился он не у себя, а в гостинице «Франция» на Большой Морской). «Проэкзаменовав» меня, он дотронулся пальцем до моего лба и торжественно произнес из Энеиды: «Tu Marcellus eris. ». В основном он работал дома. Дело ведь не в моем сыновнем ощущении (тут всё становится автобиографичным, а я меньше всего намерен говорить о самом себе), дело в художнике Константине Маковском на фоне вскормившей его эпохи.

Недаром считал он себя прямым последователем Маллармэ, Рембо, Верлэна. На прощание отец пригласил меня к себе на лето в имение около Нижнего Новгорода, где он собирался работать над давно начатой огромной картиной «Минин, собирающий пожертвования на защиту родины». В Петербурге картина произвела сенсацию, несмотря на суровую отповедь В. Стасова. Не будучи красноречив в обычном, «ораторском», смысле, он достигал, если можно так сказать, полноречия необычайного. Вряд ли возник бы «Аполлон», не случись моей встречи с Иннокентием Федоровичем.

Он любил «дразнить гусей», частенько и перегибал палку — как в художественных новшествах для «эпатирования мещан», так и в личном быту. Они научили меня многому. «Вакханалия» была передана впоследствии моей матери, вместе с несколькими уцелевшими холстами отца, в обеспечение семьи по личному распоряжению АлександраIII картина долго висела в моей петербургской квартире (за неимением другого места) вплоть до революции, когда была приобретена Фельтеном, а затем очутилась опять в Париже среди многих других картин отца, каким-то образом вывезенных из советской России кажется и до сих пор находится она в мастерской мужа моей покойной полусестры, Марины Константиновны (от третьего брака отца)— Агабабовой. Сам Дягилев помню, считался с критическими выпадами А. В. Бундикова так же, как прежде с критикой А. Я. Левинсона, в «Аполлоне», против Дягилева-хореарха, жертвующего в угоду новизне и успеху театральных эффектов высшим эстетическим смыслом танца.

В связи с утратой веры в исчерпывающую правду положительного знания, оказался под подозрением и весь благодушный реализм предыдущих десятилетий: потянуло к чисто-лирическому самоутверждению и ко всяческой фантастике, что в свою очередь в глазах «здравомыслящего» большинства придало «концу века» характер декаданса, упадка. В 1866 году Маковский окончил училище и был удостоен большой серебряной медали за картину «Литературное чтение».

Стихия вредила Шаляпину-человеку. Богоискательство Толстого такое же русское, как и богоборчество Достоевского. Надежда Евгеньевна читала и перечитывала своих любимцев неутомимо.

Еще находясь в «Школе» он получил от Академии малую серебряную медаль за карандашный этюд (1857), а через год перебрался на самостоятельную жизнь в Петербург, поступил в Академию и стал участвовать на ее выставках. По выходе замуж продолжала петь, славилась в домашнем кругу звонким сопрано.

Внимание к деталям и, главное, тёплая ирония напоминают о традиции П. А. АлександрII покровительствовал ему и государю вторило петербургское общество. Отец продолжал жить на Гагаринской набережной (в доме Муханова, нижние этажи занимали герцоги Лейхтенбергские с женами — Николай, Евгений, Сергей и Георгий Максимильяновичи). Все дети Егора Ивановича Маковского, естественно, стали художниками. Она у меня славная».

Из юристов назову Утина, кн. И с какой силой вырывается иногда из его строф голос именно любви (не только любви отвлеченной, а любви кровной, биографической), с какой убедительностью, например, свидетельствуют о ней в «Кипарисовом ларце» «Трилистник соблазна» или «Трилистник лунный» или «Струя резеды в темном вагоне» из «Складня» — «Добродетель». И для русских читателей — также. Юрьевской удались отцу сразу, фигуры дописаны с моделей. Единство минуты нарушено, при реалистической трактовке сюжета — промах немаловажный.

Мария Федоровна, как известно, всю жизнь причесывалась одинаково, по английской традиции — мелко завитые волосы низко опущены на лоб (ей подражали многие представительницы знати). Однажды мы остановились в гостинице напротив, на улице Риволи.

Фигуру А. А. Плещеева вижу четко, он жил с отцом, поэтом и сестрой, вышедшей замуж за бар. Своеобразным продолжением темы можно считать картину «Игра в бабки» (1870). Но не прав Шаляпин, вспоминающий в автобиографии о «слабом» в то время музыкальном своем развитии и о том, что он еще петь не умел.

Романтический воздух накануне символизма был пропитан и музыкой Кажется, не было в то время города более музыкального чем Петербург (отчасти и Москва, благодаря Мамонтову и его опере с 95 года). Она благоволила ко всему русскому. И ругань и зубоскальство. Но облака.

О ком только из «великих» не рассказывал Брандес едких подробностей. Артист из него выработался посредственный (он никогда не мог преодолеть недостатка произношения, сильно шепелявил), но он оставался до конца, несмотря на многие неудачи, энтузиастом, фанатически преданным идее нового общедоступного русского театра. И Маша приняла яд Ей было всего двадцать девять лет. Представьте, даже на краю могилы, сознавая, что близок конец, он чувствует себя как на сцене: играет смерть. ».

За ней последовали Выбор невесты царем Алексеем Михайловичем (1886), Смерть Ивана Грозного (1888), Одевание невесты к венцу (1890), Поцелуйный обряд (1895, ГРМ). Вернемся на угол Бассейной и Обводного канала — к «гуревичам». Она была хрупка, болезненна и не могла считаться красивой, но от внешности ее и от всей «манеры быть» исходила неизъяснимая прелесть. В последние годы даже передовая критика сделалась придирчива к его слабостям (случалось и вышучивали его в театральных пьесах на злобу дня). Даже «бициклов» не существовало, появились лишь первые велосипеды с огромным передним колесом и малюсеньким за ним, — любители вскакивали сзади, на ходу. Но я колебался долго.

Мать уже настолько окрепла, что могла думать о возвращении на север, домой. А рядом служила приемной так называемая «восточная комната», вся в коврах и тахтах, обставленная восточными раритетами, приобретенными отцом в Каире и у кавказских антикваров. Уезжая в Крым весной семнадцатого года, я передал портрет в Русский музей АлександраIII.

условно-преувеличенными исходящими от духа музыки, а не от сказанного слова. После рождения сына (умер нескольких месяцев) у нее обнаружился процесс в легких. И Нитче и эстетством Уайльда особенно увлекались молодые художники, окружавшие Александра Бенуа и Дягилева отсюда влияние на них изощренного и извращенного Бирдслея, о котором я написал несколько позже статью (она вошла в первый том моих «Страниц художественной критики»). «Приносилось нам что-либо из аксессуаров-утвари отца, — вспоминает сестра, — так, принесли лебедя на блюде (из «Свадебного боярского пира») и рисовали его брат и я в натуральную величину, угольком, а хлебной мякотью вынимались блики и мелком подштриховывались особые светики. Событие, внезапность, шквал, что-то вроде землетрясения.

В других — «Клеопатра», «Шехеразада» — танец прельщал живописной стилизацией движений и поз и теми непривычно-естественными движениями, что усердно насаждались Айсадорой Дункан новизной в них было босоножье, до того только намечавшееся в интимных студиях. Будем справедливы, признаем что «непостоянство» Дягилева происходило не только из желания угодить моде или парадоксальной необычности. Ему решительно не хватало вдумчивой оглядки на себя, конечно не от самодовольства, — я сказал уже о его скромности и требовательности к себе, — а от легкомысленного отношения к живописной сути и от недостаточно вдумчивой влюбленности в чувственные чары природы. Там, через год приблизительно, она и скончалась — в Каире. «Я не знаю какое искусство люблю больше, – говорил он, – живопись или музыку Каждый день я, бросая кисть, берусь за смычок и играю, один, для себя». И вот еще что: эта картина стоит особняком во всей бытовой школе 1860-70гг. Кузьмину мы поручили миссию дипломатическую: пригласить виновника торжества на его «чествование» и пригласить так, чтобы заранее настроить на лад возвышенный.

Членов царской фамилии уже не было около почившего государя, вообще никого не было, кроме кн. Какой я Ромео. Отец, всмотревшись в лицо императрицы, решил, что прическа ей не «к лицу».

Он был выставлен отдельно на Большой Морской, в малом зале, при искусственном освещении (керосиновые лампы с рефлекторами). Четырьмя годами ранее друзья Константина Егоровича праздновали двадцатипятилетие его художественной деятельности (считая от его первой серебряной медали 57 года). К тому же и парк ни на что не похож». — «Нет, ничего Помилуйте», — ответил отец неуверенно (Загоны и ему не нравились). Разных балетов много, школа в конце концов — одна. Но детским моим упоением был сад в Tuileries.

Совет не уступил, Академия (с ректором Ф. Бруни и влиятельными профессорами, как П. Басин и К. Тон) не захотела изменить ложноклассической традиции конкуренты ушли и всё осталось в Академии по-старому вплоть до радикальной реформы 1893 года. В свое время это и было отмечено критикой. Никакой преднамеренности тут заподозрить нельзя. О русской живописи восемнадцатого столетия мало кто имел понятие, скорее отрицалось это «подражательное» творчество времен Елизаветы и Екатерины. Отец продолжал навещать нас, ездил в Испанию, посылал оттуда письма. Во всяком случае, не от узко личных причин (от болезни, в частности) проистекала «траурность» Анненского, заставлявшая его пристально вчитываться в лермонтовского «Демона», в «Романцеро» Гейне, в «Гамлета» и другие произведения, отразившие тревогу и мятеж уязвленного и отчаявшегося сознания.

Это я — «Маленький антиквар» за чисткой шпаги, написанный в следующую зиму, я же — боярский сынок на «Боярском пиру», а годом позже я старательно позировал для знаменитого «Семейного портрета» с матерью и сестрой. Шаткий мостик прогибается под торопливыми шагами девочки – совсем скоро разразится гроза. В глубине — арка в соседнюю темноватую комнату, тоже занятую всякими редкостями оттуда несся многоголосый канареечный щебет, — заморских птиц пестовал ютившийся в каморке рядом старый слуга отца Алексеич, маленький, щуплый, сморщенный, с серебряной серьгой в ухе он перешел к нам, кажется, по наследству от деда (превосходный портрет Алексеича «за самоваром» попал в Третьяковскую галерею). Шаляпин в жизни поневоле продолжал ощущать себя на сцене, не столько жил, сколько «играл себя» и от наития данной минуты зависело, каким, в какой роли он себя обнаружит. Мать много рассказывала мне об Антоне Григорьевиче.

Дягилев похвалил меня за «Васнецова» и тут же предложил писать в «Мире искусства». «Аида» и «Боярский пир» имели такой успех, что спектакль был повторен в присутствии АлександраIII в особняке А. Н. Нарышкиной. Я ходил пить чай с ними в соседнюю кондитерскую: мне нравилась Елена, но Мария была красивее Не так давно, в Париже, я зашел к кн. «Болгарские мученицы» написаны тою же осенью, на злободневную тему: турецкие башибузуки в разгромленной церкви надругиваются над женщинами-христианками.

Залезли мы в самую гущу леса, где между соснами торчали мшистые камни. Среди друзей семьи были Карл Брюллов и Василий Тропинин. не жалейте сил на вечной дороге». Каирские этюды оказались ценнейшим подсобным материалом вскоре были написаны другие картины из восточного быта: «Факир», «Айша», «Свадьба в Каире», «Похороны» и «Арабка с бубном» (вошли в лондонское собрание Джорджа Эллиота), «Пляска дервишей», «Египетский продавец мелочей» и т. д. Все мы облачились в подобие хламид, сшитых из простынь.

Лучшими в его творчестве продолжают оставаться незатейливые и правдивые бытовые сценки. Основное произведение, давшее ему международную известность, по французски называлось, помнится, «Les Grands courants du dixneuvime sicle». С утра — проснешься, улица гудит-звенит бубенцами. Самое неожиданное замечание — да еще облеченное в шутливую форму (вкус «ирониста», каким он себя упорно называл, удерживал его от серьезничания, хотя бы и по серьезнейшему поводу)— возникало из глубины мироощущения. Беглыми штрихами намечены здесь и судьи (председатель, прокурор Муравьев) и защитники и присяжные и подсудимые: Перовская, Рысаков, Желябов, Кибальчич. «Могучая кучка» получила, наконец, права гражданства.

Почему же нам идти от менуэтов французского двора, а не от праздника русской деревни. Когда голос его стал слабеть (а это случилось еще лет за двадцать до смерти), он свел свой оперный репертуар к немногим ролям, в каких был наиболее уверен. Учениками Маковского были А. Е. Архипов, В. Н. Бакшеев, Е. М. Чепцов, В. А.

Радзивилла, вторая — за виконта де-Контад). Высокий, сухой, он держался необыкновенно прямо (точно «аршин проглотил»). Но вели себя чинно и старательно учились. Характерное признание.

В связи с новым уставом Академии художеств был изменён и её преподавательский состав. Мне казалось, что остальные науки узнаются и так, а для естественных необходим университет Затем, определившись уже на службу в Государственную канцелярию, я продолжал посещать университет в качестве вольнослушателя-юриста и даже держал несколько переходных экзаменов (начались тогда же и мои занятия по истории искусства, отвлекавшие в сторону и от природоведения и от юриспруденции). Это дало ему возможность зажить своим домом. Групповой уход подготовлялся довольно долго. Первая была вдовой генерала Швебс вторую, Корбут по мужу, все звали Крошкой. Опыт с фильмованием «Дон-Кихота» (по-французски), в котором он выступил как драматический актер, должен был убедить его, что не поющий, а только играющий и говорящий Шаляпин — совсем не то же самое. Отсюда всяческие «преувеличения» Шаляпина, особенно в эстрадном исполнении. Может быть, это больше всего и притягивает к нему.

кн. Случилось это уже незадолго до революции, в 1915 году. Подчеркиваю — оперный, т. е. Всегда бодрый и веселый папа и вдруг чуть не плачет. Снисходительно-весело рассказывает он об эпизоде 95 года, но к сожалению — неточно и с ненужными прикрасами И ни слова о самом важном: о дальнейшей судьбе Добролюбова, о его прояснившемся творчестве уже со следующего, выпущенного в 1900 году, «Собрания стихов» (за 1895-98 годы), о замечательном, появившемся в 1905 году, последнем его сборнике прозаических и стихотворных отрывков — «Из книги невидимой», об увлечении его толстовством, о переходе на положение поэта-странника, о днях послушничества в Соловецком монастыре и о днях в психиатрической больнице (куда его поместили родители, чтобы уберечь от каторги за «оскорбление святыни и величества»), о полном разрыве с литературой и о деятельности в качестве насадителя братских «поселков» в приволжских губерниях и в Сибири.

Левушка был юноша недюжинных способностей, почитатель муз и общественник-идеалист играл мастерски в шахматы (все мы играли запоем, но плохо), философствовал до хрипоты, курил папиросу за папиросой и пел горловым тенором в гимназическом хоре. Этот ужас роднит его со многими поэтами позднего девятнадцатого века, потерявшими, отвергшими из сердца изгнавшими Бога, — для них земное существование воистину обратилось в «дьяволов водевиль». За утренним чаем прочитывается внимательно заметка «Нового времени» об этом событии и мы несемся смотреть на Неву из окон залы. Он говорит о масляной технике Константина Егоровича, что она зачастую сводится к «ненужным попыткам кистью воссоздавать карандашную технику», — о «ретушерских его приемах, об отталкивании его от чистого цвета Колера становятся замешаны на белилах, потому — со свинцовым налетом (следствие пройденной в юности учобы у Зарянко и Тропинина, а также увлечения Перовым)» «Эти московские влияния, — продолжает Дмитриев, — характерно перекрещиваются в развитии Маковского с деспотическим влиянием Брюллова, что позволяло сближать его дальнейшее творчество с брюлловскими эпигонами — Семирадским и Верещагиным». Я сам был не раз свидетелем этих демонстраций — неуверенных, жалких, поддельных.

Уже с первого года намечалось и осуществлялось многое: расширение оперной программы, привлечение новых артистов интереснейшие постановки при участии настоящих, ярких художников (не прежних бутафоров), — вспоминаются мне, например, облюбованные Дягилевым макеты Аполлинария Васнецова к «Садко». Рисовал его и в профиль и en face, проходил дома пером, всё время возвращался к нему. Тут высокомерно-острый Ходасевич грешит грубоватой предвзятостью.

Сам он мыслителем не был, не знаю даже — был ли умственно глубок и силен. Даже раздражало немного «эгоцентричного» Брандеса мое, в частности, восхищение финляндской природой, — я пользовался всяким случаем «уединиться» куда-нибудь в лес и сочинять стихи. воспроизведение на эстраде или на театральных подмостках в «натуральном виде» того или другого холста, хотя бы только им задуманного. Он отнесся к делу с присущей ему точностью. Недаром моя мать называла его «человек-песня».

Главным режиссером оказался, само собой Паша Гайдебуров. Я стал усердно готовиться к поступлению в Александровский лицей. Нашей наставницей в то лето была пожилая вдова m-me Potelette. Отец был в восторге от покупки. Он всегда выходил победителем и, надо признать, к пользе для дела. Спектакль готовился втайне от взрослых — для меня, единственного зрителя. Судил о ней по так называемому «содержанию», увлекали его в русской школе не достоинства письма, а драматическая выразительность или бытовой анекдот.

Отсюда и противоположение «желаний» (приятия жизни и ее смысла) фантазии («воображению») и — «сна», т. е. Этот холст писался дольше и был закончен только в 1887 году. Он был весь неповторим и пленителен. Книга была издана образцово-изысканно (красивее никогда, кажется, не издавали у нас): более шестидесяти портретов hors texte гелиогравюрой и около сорока в Приложении, с краткими биографиями изображенных лиц. Шереметевой. Такой и была она в жизни, оборвавшейся на четвертом году брака. В следующий раз, для портрета, занявшего почетное место в Московской канцелярии (1868), государь позировал три раза и остался очень доволен сходством. Оттепель.

С призраками он общался и позже, мертвые приходили к нему запросто. Благоговея перед мастерами «великого века» и века рококо, он приходил в восторг и от русских дичков, как Малютин, Е. Поленова, Якунчикова (не переставал восхищаться ими всю жизнь) восторгался парижскими Салонами с Морисом Дени, Гайдара, Англада и стал пропагандистом, правда — не сразу импрессионизма во главе с Монэ и Ренуаром возносил на недосягаемую вершину Пюви-де-Шаванна (помню его дифирамбы, в разговорах со мной), но умиляли его и пейзажи Левитана и мастерство Репина а когда он насмотрелся парижских «конструктивных» новшеств, то ближе всего сошелся с Пикассо, Дерэном, Леже и в последние годы поручал постановки им по преимуществу (из русских — сюрреалистическому Ларионову). Константину Егоровичу присуждена была высшая награда — большая золотая медаль и орден короля Леопольда, тогда как всеобщему фавориту, Мункачи, за картину «Иоанн Гусс в Констанце» досталась лишь вторая награда. Местным тюльерийским «гиньолем» мы с сестрой не могли насладиться досыта, а когда гувернантка отпрашивалась по своим делам и сестры с нами не было, разрешалось мне одному переходить улицу и развлекаться у тюльерийского круглого водоема.

Вперед прошу извинить меня за расплывчатость изложения в этих воспоминаниях, «разросшихся по древу» по мере того, как я писал Если же окажется, что в этих строках слишком много автобиографических подробностей, оправданием да послужит мне то, что это свое, личное, как бы оно ни было овеяно очарованием детства, я старался оградить от всякой «Dichtung», отмечая одну строго проверенную, «Wahrheit». Беру цитату из второй «Книги отражений». Все годы, до Первой мировой войны, при всякой возможности я куда-нибудь уезжал без определенной цели, посетил многие места в Европе, Азии, Африке, Америке (хотя так и не довелось обернуться вокруг света). Это была моя последняя зима заграницей. Экспансивно ласков с нами, детьми, он не был, но никогда и не раздражался обидно. Помнится, я слушал ее в «Цыганских песнях», оперетке на сюжет Апухтина.

начиная с 1862 года, с его второй золотой медали — «Агенты Димитрия Самозванца убивают сына Бориса Годунова». Но в данном случае он высказал то, что говорили также и критики противоположного лагеря, ценители живописи как живописи: поздние холсты Константина Егоровича упадочны, его мастерство приобрело с годами характер манерности, любовь к пышным «околичностям», к оперной роскоши исторического костюма увлекала в сторону сладкой красивости. Она сухо ответила: «Jamais». Он дружил с моей бабушкой Любовью Корнеевной и с тетей Сашенькой и особенно нравился ему верный слуга отца Алексеич (прослуживший у отца 38 лет). На третий сезон прославились балеты, где числившийся на афише балетмейстер (Фокин уже разошелся с Дягилевым) являлся не более, как скромным помощником художника-живописца и археолога.

Разве это усадьба. Вот и всё. Начинается она таким «Предупреждением к образованным людям». И тогда Бог даст ей бессмертную одежду и истинно прекрасную».

«Маковский шел в суд, преисполненный чувств негодования против «злодеев» и конечно весь на стороне «благородных» судей. Отношение к этому художнику у критиков и ценителей живописи было довольно неоднозначным. Стихов почти не печаталось в «Мире искусства», несмотря на таких поэтов-друзей редакции, как Федор Сологуб, Зинаида Гиппиус, Бальмонт, Брюсов. В самом деле, разве не на эстетике строил он хрупкую свою теорию мирооправдания. И действительно «картина» удалась.

Старый граф, приехав ненадолго, обворожил нас своей барственной простотой и любезностью такими были, вероятно иные вельможи в век Екатерины Приезжали проведать мать, выздоравливавшую после грязевых ванн и друзья из Петербурга между ними самым неизменно-верным оставался А. П. Плетнев (родной сын «пушкинского» Петра Александровича Плетнева и Александры Васильевны, которой А. Ф. Кони посвятил несколько страниц в своей книге воспоминаний, а Тютчев, за год до смерти, свое удивительное стихотворение — «Чему бы жизнь нас ни учила», — старушка воспитывала своего внука лицеиста и умерла только в девяностые годы). Не выносил только Тургенева, да еще как. Жалостливость его распространялась и на людей и на природу и на окружающие предметы, так как для него и природа и люди и всякий неодушевленный предмет, — всё попадавшее в поле его восприятия, становилось им самим: кроме этого пассивного «я» ничего и не было, всё отожествлялось с ним в процессе сознания. Когда родился говорящий кинематограф, на артиста посыпались предложения «крутить» фильмы. И всё же, по справедливости, рядом с другими русскими историческими жанрами «Боярский пир» вовсе не ничтожное произведение, хоть и преобладают в нем внешние аксессуары над историческим ясновидением. Здесь каждое слово преднамеренная выдумка.

Широкая столбовая дорога легла, как стрела, оперенная двумя рощами. Репинский портрет его висел (временно) в приемной Дягилева. Посидели, вспомнили кое-кого из петербуржцев.

Париж был сразу ошеломлен, побежден, охвачен восторгом. Мысль подогреть «алльянс» увлекла Палеолога, на помощь он даже вытребовал из Парижа председателя Палаты Ренэ Вивиани (с Альбертом Тома и свитой парламентариев) и выразил пожелание, чтобы общественный банкет по подписке носил характер официозный в присутствии союзных дипломатов (с женами), под председательством М. В. Родзянко. Она подробно рассказала мне об этом примирении: долго беседовали они тогда, даже завтракали вместе в каком-то ресторанчике и отец горько сетовал на свою «невозможную» жену и на плохое воспитанье старшего сына Костеньки (к которому, видимо, был сильно привязан). С последним я был хорошо знаком. Тут было скучно, от случайного состава воспитанников и жилось от отпуска до отпуска. Каким волнующим гонкам предавался я с моими случайными приятелями.

В Ливадии АлександрII, — он называл Константина Егоровича «мой художник», — бывал с ним неизменно любезен, даже дружески доверчив, не раз намекал на свои нелады с «Сашей» (наследником-цесаревичем) и его миниатюрной супругой, не примирявшейся с поспешным (после кончины императрицы Марии Александровны) морганатическим браком государя. Но в то же время не по моим силам исчерпывающая характеристика отца и хоть сколько-нибудь полное его «жизнеописание» (далеко от России нет под рукой нужных снимков, нет книг для справок). Кекуатов, гр. В борьбе за «новое» искусство забывалась историческая перспектива. Но «неверие» Толстого религиозно по существу и до чего показательна для русского богоискательства именно эта религиозность, непримиренная с учением церкви.

Организационный комитет был составлен из общественных деятелей, среди них оказались — гр. Травля началась сразу, при первых же его шагах. Окончив Смольный институт (с шифром) она тотчас помчалась «на голод» в Приволжские губернии когда вспыхнула японская война — уехала в Сибирь, где самоотверженно работала в качестве сестры Георгиевской общины И умерла она трагически, как умирают избранницы. Он приехал в пансион Рауха по ее зову. К этим писателям мы, подрастающее поколение, уже привыкли относиться с «пиэтетом».

Мысль о банкете пришла в голову тогдашнему директору французского института в Петербурге Патулье (автору, замечу кстати, превосходной книжки об Островском). На углах рвет ветер. Но стряслась опять беда, мать снова простудилась, на этот раз подкосил плеврит.

Но тайна открылась и пьеса вместе с монологом испарилась. Войдя в дом, он спросил повелительно вышедшего ему навстречу Константина Егоровича: «Вы профессор Маковский. » — «Я». — «А я здешний помещик, Василий Васильевич Тарновский. Отец наведывался еще реже и бывал явно озабочен чем-то, необщителен. «Отец пробыл некоторое время с нами», — рассказывает в своих мемуарах сестра Елена о случае, который и я не забыл. Летом 91 года мы снова ездили на Комское озеро и лишь поздней осенью вернулись в Ниццу.

Не помню ни одной ссоры его с матерью, ни одного сказанного им резкого слова. Решено было разместить в большом зале Контана (на Мойке) около полутораста человек. В тот же вечер ее оперировали и это спасло мать, можно сказать, — в последнюю минуту. Еще вовсе темно, но привычные ноги бьют мерзлую землю. Я многим ей обязан.

Между тем «Аполлон» главное внимание сосредоточил именно на поэзии, его родоначальниками явились не столько художники, сколько поэты-новаторы лишь благодаря им и мог журнал обрести свой лик. Зиму 90–91 года — снова Ницца в вилле Франчинелли. Марии Павловны и вел. В ливадийской обстановке он поражал своей простотой и сердечностью когда писались портреты жены, сына и дочерей, он присутствовал на всех сеансах, давал осторожные советы, шутил, ласково призывал к порядку расшалившегося Гогу, а на прощанье передавал отцу конфеты и цветы «жене-красавице».

Появление Мефистофеля в кабинете Фауста (не совсем обычный грим и первые речитативы) производят благоприятное впечатление, раздается даже несколько сдержанных хлопков в конце картины. К задыхающейся матери поспешила тетя Катя (Е. П. Султанова) и вызвала отца из Парижа. Рассудочное отрицание Бога Живого сплошь да рядом обращает эту мечтательность Анненского (теперь можно было бы сказать — его сенсуальный экзистенционализм) в изуверскую дезинтеграцию бедной своей, замученной Психеи. Первая его «программная» картина — «Исцеление слепых Христом после изгнания торгующих из храма».

По возвращении в Петербург я разрешился тотчас весьма лирической статьей о наядах, кентаврах и «виллах у моря» прославленного швейцарца, — она была написана, когда кто-то познакомил меня с Сергеем Павловичем Дягилевым и его помощником по журналу Димитрием Владимировичем Философовым. Лед на Неве тронулся. Стоит рассказать и этот эпизод. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу ясно, что Иннокентий Федорович, останься он жив, не мог бы в дальнейшем играть в «Аполлоне» руководящей роли, какая мне сперва померещилась. Вряд ли занимали Дягилева проблемы отвлеченно-идеологического порядка (не могу себе представить его за чтением метафизического трактата) тем более — ветвистым словопрениям, русским спорам «без руля и без ветрил», внимал он с заметным равнодушием на собраниях «Мира искусства» чаще всего мотал себе на ус и только, а если и скажет что — так примирительно и кратко, словно нехотя уронит замечание своим петербургским говорком немного на э, приберегая свой словесный «запал» для дела, для практического осуществления.

В бегстве от реальности Анненский пристал к «молодым», сделался «ментором» вместе с Вячеславом Ивановым в учрежденном при редакции «Аполлона» Обществе ревнителей художественного слова, эстетика стала для него спасительным щитом от мыслей отчаяния. Кстати подвернулся молодой фотограф-новатор по фамилии Шперлинг, убедивший меня, что он великий мастер художественной фотографии. Василий Васильевич представился. — «И жена ваша, красавица, наверное одобрит. Когда сестра поправилась, ее и брата Татинька увезла обратно, на дачу под Петербургом.

Анненский усвоил до конца урок французских potes maudits. Ведь я в живописи — круглый невежда». Оставалось только для совершения купчей довнести вторые сто тысяч.

Я очень волновалась. Трудно понять, как ухитрился он создать (и на заказ и часто для себя, на память) этот рассеянный по миру портретный музей (часть его по всем вероятиям погибла в водовороте революции)— он, отдавший столько сил своим большим композициям и в то же время так полно пользовавшийся жизнью, постоянно путешествуя, охотно бывая в свете и устраивая у себя многолюдные приемы, посещая разные кружки (Художественный клуб, Мюссаровские понедельники и т. д. ) и вдобавок чуть ли не ежедневно скитаясь по антикварам в поисках древностей русских и нерусских, на толкучке Александровского и Апраксина рынков. Не долго думая, я настрочил длинную хвалебную статью.

Дело быстро наладилось. В последний приезд (весной 92 года) подолгу о чем-то совещался с матерью в ее спальне голоса были необычайно тихи. В Каченовке работалось ему легко и радостно.

Именно это сказал он моей матери, возвратясь с вернисажа Академической выставки, где Петербург поразила многоаршинная «Фрина» Семирадского: «Что же, после этакой вещи только и остается, что бросить кисти» А когда его самого хвалили, сравнивали с Тьеполо и Веронезом, он и внимания не обращал. Таких справочных книг еще не издавалось у нас. Но достаточно было увидеть его в женском обществе, — заметить, например, с какой бесконечно-грустной лаской поглядывал он на молоденькую девушку, одну из его племянниц, проживавшую в семье Анненских (он называл ее «серной»), чтобы почувствовать, как этот опасно больной сердцем, преждевременно состарившийся человек глубоко переживал какую-то несчастливую любовь. Итак, воздадим хвалу тому, кто был инициатором «вывоза» русского балета на западный, столь счастливо, почти неожиданно счастливо закончившийся экзамен.

Его заменил Теляковский. Всё это и рассказано им самим в поэме «Три свидания», стихами не всегда умелыми, но несомненно невыдуманными, глубоко искренними. Никогда не пытался «прыгнуть выше головы». Бедный Штюрмер, сидевший рядом с Родзянко, врос в свою тарелку, сгорбился, зажмурив глаза.

Так вспоминается ненаписанная им «живая картина» — завершившая один из спектаклей у нас в доме Паулучи. «Сашенька» показывала мне свои тонко выписанные картинки, которые заканчивала обычно по фотографиям (как многие художники тех лет) бабушка угощала меня вареньем и мятными пряниками. Оттого я и попросил Александра Бенуа написать вступительную статью, посвященную богу Муз, к первому номеру «Аполлона». Тем же юмором проникнуты его картины начала 1870-х гг. : «Любители соловьиного пения», «Получение пенсии», «Псаломщики». В этот приезд он исправлял корректуру своего обширного критического труда о Шекспире.

Четвертый акт. Из 2. 500 с лишком составлявших ее полотен, русских — избрано было всего 60. Что осталось от его гордой головы великого дискриминатора. Новый романтический ветер, опрокидывая по пути недавних идолов, увлекал куда-то к заповедным далям просвещенное меньшинство, делавшее «культурную погоду» эпохи.

С первого знакомства Тарковские полюбили и отца моего и мать и меня в придачу. Он был галлюциантом закоренелым. Но вот Михайлов из дряхлого чернокнижника обратившийся в нарядного кавалера в пернатом берете, улетает вместе со своим страшным гостем, укрывшись его плащом и вот оба они на праздничной площади немецкого городка: танцующие вальс пары, песенка Вагнера, знаменитая баллада Мефистофеля, появление Маргариты-Вольской, Зибеля-Фриде, Валентина-Чернова с товарищами и, наконец, «разоблачение» Мефистофеля, после чего он носится, как ужаленный, вдоль рампы, прячась от направленных на него крестообразных эфесов. Не из малодушия — совесть не позволила: убить.

Сам я, своими словами, не мог бы сказать убедительнее. Театр — всегда театр. Традиция идет от моего деда, Егора Ивановича (род. Влюбленный в нее уже престарелый гр. Нас почти никогда не наказывали, разве оставят без сладкого за какое-нибудь непослушание. Как велика его заслуга в современном возрождении балета и что дал он искусству танца. Полной противоположностью ему и по внешности являлся Георг Брандес.

Первый номер «Мира искусства» вышел в ноябре 1898 года, но собрания начались за несколько месяцев раньше. Мир и благословенье несет он сестрицам-березкам и мостику, закрытому снежным заносом. С Шаляпиным, года четыре после неудачных его петербургских дебютов и блистательных Мамонтовских сезонов в Москве, я встречался в течение нескольких недель на Кавказе, в Кисловодске, куда он приехал с молоденькой женой-итальянкой (бывшей танцовщицей Иолой Торнаги). У многих петербуржцев были свои летние дачи в Финляндии, но многие наезжали и зимой «отдохнуть» под Белым Островом или Выборгом, в пансионах с прославленными шведскими закусками и поездками на бубенчатых «вейках».

Не гражданским свободолюбием загорелась она, русская поэзия, хотя представители ее в «страшные годы России», конечно, призывали политические перемены, от которых зависело всё историческое будущее, — она загорелась (часто и в связи с революционными настроениями) тревогой иных, духовных исканий: «декаденты», вскормленные Западом, парнасским эстетством Запада и его «Проклятыми поэтами», легко уходили из кумирень красоты, чтобы молиться по «Книге невидимой». Доживала свой век в одном из флигелей и старенькая бабушка, мать Василия Васильевича. С ней были две дочери-подростка — Мария и Елена (первая вышла замуж за кн.

Звание академика было присуждено отцу за бытовые жанры: «Бедные Дети» и «Селедочница». Я долго хранила этот памятный мне мой рисунок». Гладко выбритый, только полукружием под подбородком — седой пух: голубые глаза на выкате (как у Константина Егоровича), лицо доброе, внимательно-ласковое и чуть лукавое Но, вероятно, таким представляется мне дед не по впечатлению от этой единственной встречи тогда, в Москве, но оттого, что таков он на овальном портрете, тоже висевшем у нас в детской, одной из удачнейших работ отца еще до Академии. Эта пристрастная критика не делает чести Стасову. Танцовщики, в каких-то бесформенных балахонах с надписями, выплясывая замысловатые pas изображали зверей (лиса, баран, петух и т. д. ). В 1870 году Константин стал одним из основателей знаменитых передвижных выставок (Товарищество передвижных художественных выставок). Хвалебные отзывы о многих русских художниках (иногда вовсе слабых) обнаруживают и самоуверенную близорукость Стасова и темпераментное безвкусие.

Как вы сюда попали. ». В другой раз, несколькими годами позже, отец задал Сереже и мне (шутил, разумеется) задачу: «помочь ему» написать облака и вечернее небо на одном из панно для особняка фон Дервиза. Ни намека на интеллигента-разночинца. Владея удивительным бархатистым баритоном, он пел как заправский артист был любимым учеником Эверарди, даже заменил его однажды на русской сцене в «Травиате» в роли отца Альфреда (случилось это еще до первого брака). Приходили еще друзья редакции — князь В. Н. Аргутинский-Долгорукий, просвещенный любитель искусств и, несколько позже, В. Я. Курбатов (ставший известным химиком), знаток Старого Петербурга, также постоянным гостем стал В. В. Розанов, которого нужда заставляла писать в Суворинском «Новом времени» и к которому лично благоволил Суворин.

Всю зиму ревностно писались в Каире этюды для «Ковра» закончен там же большой эскиз этой картины, представленной вскоре членам царской фамилии. Он уверял, что всё же у этих отщепенцев, смутьянов, отвергнутых блюстителями доброго вкуса, много интересной новизны: «Какие живые краски, сколько воздуха и света в их небрежно намалеванных полотнах. ». Были партии, спетые им в течение карьеры всего несколько раз, даже один раз. Чтобы доставить удовольствие Иннокентию Федоровичу, я попробовал было поручить Кривичу какую-то рубрику в литературной хронике «Аполлона», но после первого же опыта пришлось отказаться от его сотрудничества (хоть я и сохранял с ним и его женой самые добрые отношения).

Выздоравливание длилось долго. У Тарновских всё было по-старому, но сама хозяйка, Софья Васильевна, начала заметно слабеть. С детства Владимира окружала атмосфера искусства. В этом эклектизме Дягилева многие видели признак непостоянства и безудержного тщеславия: только бы удивить, озадачить, остаться неожиданным, «неповторяющим себя».

Различие, надо ли говорить, не в его пользу, с точки зрения психологического углубления. Юрия Максимильяновича Лейхтенбергского. Леночка внесла в его рассеянную «богемную» жизнь много любви и чуткой общительности. Он возвращался в свою васильеостровскую мастерскую на извозчике. Впрочем, «реальная» программа отвечала моей тяге и к естествознанию: на физико-математическом факультете избрав естественное отделение, я сосредоточился на ботанике и зоологии. В некое летнее утро к крыльцу подкатила коляска четвериком с форейтором. В три сеанса портрет был окончен и о нем заговорил весь город.

Он прекрасно отдавал себе отчет в своих достижениях и возможностях. Расники его заворожили. Почти до последних дней В. Е. Разумеется, Стасов разбирался в живописи плохо. В 1969 году, 23 лет отроду, женился на Анне Петровне Герасимовой (1848-1898) и жил с семьёй в доме отца, пользуясь его поддержкой. Александр Бенуа отсутствовал в этом первом году, вернулся он из Парижа только весной следующего года и стал соредактором Дягилева, взяв на себя целиком отдел «старины» в журнале. Будет дружить с моей Соней.

Слева я примостилась, справа — Сережа. Заранее была нанята квартира на Avenue Montaigne. С 1882 по 1894 Маковский преподавал в МУЖВЗ, заняв место ушедшего из жизни В. Г. Перова. Но вскоре женился во второй раз на певице Ольге Андреевне (Макаровой. ) (1866-1924). Из портретов отца за этот ранний период крепко запомнился мне семейный в натуральную величину (он тоже висел у нас в детской). Обе очень похожи, — отец оставался портретистом и в жанровых композициях. Еще в первую «пробную» революцию 1905 года стали появляться на проспектах столицы невзрачные толпы добровольных и нанятых властями радетелей «православия, самодержавия и народности». Конечно, многое в этом «смешном» являлось не более, как своего рода лукавством — ну, скажем, рисовкой русского философа.

В 1895 он был назначен ректором Академии. Родился в 1839 году, в Москве — умер в 1915 г в Санкт Петербурге. Кончили мы все одновременно. У Султановых началось мое «культурное посвящение». Иным мастерам прошлого посчастливилось: например, Репину, прекрасно изданному Госиздатом, — Репин удостоился даже (и по заслугам) своего музея тщательно составленные монографии вышли за последние годы — о Сурикове, Поленове, Лансере и др.

В Каченовке жили и сестры хозяйки: Юлия и Александра Васильевны. Французский критик Луи Жиллэ, вспоминая сезоны 1909-12 годов, восклицает: «Шехеразада», «Князь Игорь», «Жар-Птица», «Лебединое Озеро», «Призрак Розы». Старший брат, Сережа имел хорошие способности и рисовал лучше меня. На восемьдесят шестом году жизни знаменитый датский критик давно не был властителем дум. Менгдена на Дворцовой набережной. Но из знаменитостей, в особенности тех, что позировали отцу, почему-то особое впечатление произвел на меня Айвазовский (в начале 80 годов) с его живописным черепом и белыми баками. Ее хватало на всё — на рассылку приглашений (чтобы никого не обидеть и соблюсти предуказанную помещением норму), на артистическую часть спектакля, на превращение мастерской в зрительный зал и на то, как разместить именитых гостей среди них бывали — герцогиня З. Д. Лейхтенбергская с мужем, герцог Евгений Максимилианович и неизменно вел.

кн. У Рауха проживал и Владимир Соловьев. Шаляпина интересовало, как улыбается Бурцев, как жестикулирует горячась, как ест и жует: ведь у него всё должно выходить по-донкихотски. Он нигде не терялся и всегда приковывал к себе внимание».

Последний ливадийский портрет, законченный уже в Петербурге, отец повторял с вариантами неоднократно в течение ближайших лет: для императрицы Марии Феодоровны (в малом формате), для вел. На вилле д-Ормессон я промаялся довольно долго в злейшей скарлатине (мне исполнилось девять лет). Мы работали молча, затаив дыхание отец, по своей повадке, посвистывал. После операции он пришел в себя, но сердце не выдержало слишком сильной дозы хлороформа. Этого «Анненского» как-то не замечают обыкновенно. Меня поразила проскипидаренность Соловьева как-то раз, когда, поднявшись к нему в комнату, я был свидетелем того, как он щедро поливал «очистительным терпентином» из большого туалетного флакона постель, платье, книги и заодно свою голову.

За столом замерли — одни с испугом, другие со сладостным головокружением. А. В. Адлерберг называл ее Очаровательницей и подарил ей обширную музыкальную библиотеку с декоративной буквой «О» на сафьяновых переплетах. Гибель сотен людей потрясла Маковского его впечатления отразились в картине «Ходынка» и «Похороны жертв Ходынки», которая долгое время была запрещена цензурой. Отец много раз писал государя — начиная с 1862 года, когда, будучи еще учеником Академии (по заказу П. М. Толстого для русского посольства в Лондоне), отлично справился с портретом АлександраII (государь дал ему один сеанс). Эстетствующие юнцы девяностых годов заранее благоговели перед журналом Дягилева, успевшего заявить о своих передовых, западнических, вкусах «Выставкой английских и немецких акварелистов». Помню также посетившую нас молодую чету Мережковских, княгиню Куракину (она рассказывала нам, детям, как изобрел ее дед любимую нами «гурьевскую кашу»), мать Марии Башкирцевой, генерала Гейне с женой, чету Козен. Внутренний двор с прямыми дорожками вдоль строений — вместе с задворками домов вдоль набережной и следами прежних засыпанных каналов — таил загадки, неразрешимые для нас вопросы.

Жалея себя, он не хочет быть жалким, хочет быть «дерзким» и бесстрашно «срывать одежды» с так называемой действительности, когда не может преодолеть ее мечтою, заслонить иллюзией вечной красоты. Чопорную публику за столиками явно покоробило Но, признаюсь, в этом «жесте» была подкупающая непосредственная грация. Этот здравомыслящий пессимизм не был однако преобладающим настроением.

До нельзя упростил он «пессимизм» поэта, не захотел вдуматься в его «испуг», свел этот испуг к почти животному страху уничтожения в связи с сердечной болезнью Нет, люди такого духовного склада, как Анненский, не боятся физиологически смерти. Художественные вкусы так радикально изменились за четверть века, что почти никто, даже из бывших восторженных почитателей, не отозвался на его смерть: несколько оставшихся ему верными друзей на панихидах, несколько полуофициальных некрологов, статья А. Бенуа в «Речи», две-три заметки на столбцах «правых» газет (субботнее иллюстрированное приложение «Нового времени», от 26 сентября, посвящено творчеству последних лет его жизни). Морской ветер порывист и невесел. Лошади испугались трамвая, нового вида транспорта и рванули, перевернув коляску. Из писателей часто заглядывал к нам (помню его еще в доме Менгдена) Иван Александрович Гончаров, незадолго до своей смерти. Он постоянно носил сюртук, черный шелковый галстук был завязан по-старомодному широким, двойным, «дипломатическим» бантом. Восхитительно звучал его молодой бас и в «Роберте-Дьяволе» (Бертрам) и в «Ночи перед Рождеством» (Панас) и в «Дубровском» (князь Верейский) и в «Тайном браке» Чимарозы (граф Робинзон)— во всех малых ролях, которые ему поручались сначала, да и в больших ответственных партиях, как Мефистофель.

В 67 году он женился на юной, подававшей надежды актрисе Александрийского театра — Елене Тимофеевне Лебедевой, «Леночке», внебрачной дочери гр. В том различие его, я уже сказал, от таких мастеров, как Суриков или Репин, даже Ге, Поленов, Рябушкин и кое-кто из «мир-искусников». Ее напечатал журнал «Мир Божий» (ставший несколько позже «Современным миром»), где издательницей была Александра Аркадьевна Давыдова, вдова знаменитого виолончелиста, а секретарем состоял самоотверженный ее помощник, Ангел Иванович Богданович, сразу меня залюбивший, — держался он в тени, но ведал всей редакционной работой. Старые личные счеты с жизнью, неутоленный и затаенный эрос пронизывают и поэзию «Тихих песен» и «Кипарисового ларца» и «Книги отражений» и даже «Эврипида», не говоря уж об упомянутых трагедиях: «Лаодамия», «Мксион», «Меланиппа», «Фамира Кифаред», — однако это не объясняет Анненского-творца, почти всегда говорящего не о себе только, но о тоске всех безверных, всех не победивших в себе рассудочной логики. В этом смысле я считаю почти клеветой статью В. Ф. Ходасевича (всеми прочитанную в свое время), где критик объясняет поэзию Анненского испугом перед смертью.

Действительно. Он принадлежал к породе духовных принцев крови. Маковский говорил о нем, старался понять его и не мог стряхнуть с себя его обаяния.

До самого своего замужества (за кавалергарда Г. П. Карцева) Татуся, как у нас называли ее, была ближайшей подругой моей матери и потрясала Петербург, бывавший у нас, своим драматическим сопрано с глубокими, за душу берущими нотами, хотя всю жизнь пела как любительница и сценические дебюты ее были неудачны. После нескольких лет вдовства он собирался на работу в Париж, вел светский образ жизни и ухаживал напропалую. Раз мы увязались за ним он взял нас с собой. Думается, однако, что намерение старевшего артиста было несерьезно.

И всё же в памяти остался тот, прежний папа — всегда в духе, приветливый, нарядный, холеный, пахнущий одеколоном и тонким табаком, беззаботный, обворожительный папа Вижу его таким или в мастерской перед очередной картиной (огромная палитра в левой руке, а правая, с длинной кистью, опирается на муштабель) или — уходящим из дому с огромным парусиновым зонтом и на солнечном лугу набрасывающим уголок природы, а то где-нибудь в гостиной среди друзей, у рояля, поющим оперную арию. Вечер закончился живой картиной из «Боярского пира». «На кого он был похож.

В свою очередь и он появлялся у нас и охотно садился за рояль перед любой аудиторией. Вряд ли какой-нибудь художник обладал более широким диапазоном. Русское общество было потрясено убийством Царя-Освободителя накануне обнародования одобренной им «Лорисмеликовской» конституции, потрясено и возмущено глубоко. В сострадании как раз наоборот: человек абсолютно забывает о своем существовании, чтобы слить свое исстрадавшееся «я» с тем «не-я», которому это страдание грозит Сострадание и ужас в своих художественных отображениях не могут перестать существовать в сфере человеческого творчества и потому абсолютно химерично предположение, по которому трагедия осуждается на вымирание» Приобщив дионисийскую музу свою трагедийному, очистительному пафосу, Анненский принялся за переводы Эврипида и сам стал писать трагедии или «вакхические драмы» (по его терминологии), как бы продолжая труд учителя, но внося в классические «ребячьи сказки» — трепет и утонченнейшую скорбь своей, такой современной изболевшей всеми соблазнами отрицания и всей русской тоской, души. (Бенуа возглавлял одновременно, с 1901 года и «Художественные сокровища России», возникшие при Обществе поощрения художеств, он справлялся с задачей образцово, пока не сменил его Адриан Прахов, поверхностно-образованный профессор-выскочка, загубивший прекрасное начинание). Чернышева компаньонкой его дочери Софи.

Он сейчас же приехал и пригласил к больной профессора по легочным болезням (из Кенигсберга), состоявшего при «чайном» богаче Кузнецове. Тут же Фигнер пригласил его участвовать на своем концерте в Дворянском Собрании. У него всегда был в кармане пузырек со скипидаром из которого он опрыскивал себя. В упоении играли сложнейшие вещи Гайдна, Моцарта и Бетховена».

Мне уже разрешалось, однако, выходить из дому без всякого надзора. И оказалась права». Но вот и утверждение того же в прозе. Разве не сгорит от огня любви этот мир смерти. На какие только не пускался хитрости ума и изобретательные софизмы.

Толстой, потеряв «детскую веру», спасся от смерти, когда внезапно предстала перед ним, как откровение, евангельская правда о спасении человека любовью, приобщающей смертную личность бессмертию всего человечества. в 1802 год), художника-дилетанта, собирателя гравюр, любителя музыки, одного из главных учредителей Московского рисовального класса (1832г. ), превратившегося в 1843 году в Училище живописи, ваяния и зодчества. Помню мое смущение и гордость: «Вот как отца чествуют и ценят» Дети гораздо глубже чувствуют и понимают жизнь, чем это обыкновенно кажется взрослым. К сожалению, на этом посту Сергей Павлович оставался всего два года, хотя том «Ежегодника» под его редакторством удался на славу. Давать что-нибудь «Миру искусства» я так больше и не отважился. Восемнадцати лет, пробыв год в академической мастерской Репина, Елена Константиновна уехала заграницу, в Германию, «совершенствоваться в живописи» (Мюнхен был тогда в моде), вскоре вышла замуж за австрийского скульптора Рихарда Лукша и с той поры почти безвыездно оставалась в Германии (и сейчас, овдовев, проживает в Гамбурге и пользуется известностью как художник, скульптор и график).

Дружеские отношения с ним завязались прочно. В иных, с букетом цветов на коленях, раскидисто сидели прекрасные «камелии» и, чувствуя на себе общее внимание, рассеянно оглядывали встречных мужчин, никому не кланяясь. Я очень рано решила, что буду художницей и в себя верила. Это не мешало ей знать на зубок и классиков, начиная с Ронсара и Монтэня.

кн. На VII выставке ТПХВ Маковский представил работы, также связанные с образами народников, – «Узник» и «Оправданная». Наряженная старая кормилица — а кормить нечем». Анненский был сентиментален. Места были сохранены для дипломатов всех «союзных» государств. Хотя бы только вот таким образом нисколько не «мучило» его лицо Желябова и нисколько не казались прокурор «хищным», а жандарм «со стеклянными глазами» неумолимым.

Это совсем примечательный «кусок живописи». Дядя, архитектор (позже — директор Института гражданских инженеров), строил в то время кремлевский памятник Царю-Освободителю, в сотрудничестве с П. В. Жуковским (сыном поэта). Разве в живописи он не любил самые разные «аспекты» красоты. От нее не раз слышал я рассказы об этой «ненормальности» философа. Вы хотели освободиться от современного неверующего общества, от яда неверующего образования, но вы не освободились.

Когда из Ясной Поляны Толстой решил «уйти», окончательно порвав с семьей, потянуло его на Волгу, в одну из братских «колоний» Добролюбова, по дороге намеревался он навестить сестру свою, монахиню, в Оптиной Пустыне. Вскоре я зашел к отцу в гостиницу. Каждый день узнавали мы что-нибудь то о старческом жеманстве Бьернстьерне-Бьернстена, которого горничные по утрам затягивали в корсет, то о нелюдимой свирепости Ибсена, то о слабоумии Нитче (дружбой с ним, в его последние годы, тщеславился Брандес), то о педантизме Ипполита Тэна (придерется к какой-нибудь мелочи, доймет мудрствованием по пустякам). Большое внимание уделялось урокам рисования, лепки и пения.

Отец мой (родился в 1839 году) рисовал с четырехлетнего возраста всё, что попадалось на глаза и сразу выказал способность легко «схватывать природу». Ответственность за это «высочайшее» решение (от которого, впрочем, государь тут же отказался, приказав причислить Дягилева к своей Собственной канцелярии) падает исключительно на Волконского, человека благороднейшего, — я знал его близко, работал с ним и всегда глубоко его ценил, — но в данном случае он выказал и опрометчивость и мелочную строптивость и коварство. Любил ли он.

Классический балет — романтичен. На подмосковной даче в селе Медведкове, (недалеко от знаменитого Останкина), куда я приехал к ним из Ниццы для поступления в Лицей интересы духовного порядка господствовали: я попал в среду, насыщенную литературой искусством, политическими спорами. Картины Маковского были очень дороги: сотни и тысячи рублей.

Иногда гремел на хорах полковой оркестр стоявших в Прилуках киевских гусар. В. Адлерберга, министра двора при НиколаеI. Издательство Голике и Вильборг решило выпустить иллюстрированную монографию, посвященную Шаляпину в лучших его ролях.

Воспоминания мои об Иннокентии Федоровиче относятся к году для меня знаменательному, 1909-му, когда начался «Аполлон». Во всяком случае, почвенное преемство остро чувствуется в каждой строке: прививка западного эстетства не заглушила в нем его русской поэтической природы. За последние двадцать лет, о которых я не пишу, он продолжал работать не менее упорно, хотя круг его «портретной» деятельности значительно сузился и популярность его в царствование НиколаяII совсем упала.

Надежде Евгеньевне невольно говорилось то, что другому не скажешь, она располагала к исповеди душевную и умственную чуткость ее ценили не только друзья постоянные имевшие возможность приходить к ней на огонек в любой вечер, — дружеские отношения с ней поддерживали и жившие вдали балованные славой иностранцы, обменивались с ней «литературными» письмами и при первой возможности спешили опять встретиться. Передняя примыкала к гостиной: обитая кожей мебель «ренессанс», картины, книжные полочки, рояль и широкая софа, налево в уголке, — всё было изящно-просто и уютно. Они пресеклись с воцарением Столыпина и возобновились в годы несчастливой войны. Отец писал и заезжих гостей и типичных солдат-гусар, сопровождавших господ офицеров и местных крестьян: миловидных малороссиянок в узорных панёвах и бусах, стариков-сторожей, ходивших ночью вокруг дома с колотушкой и поминавших со вздохом недавно дарованную царем «волю» и цыган, располагавшихся табором на пустыре около парка. Подолгу слушал я рассказы его о своем несчастном детстве и юношеских приключениях.

Выжили три сына — Константин (старший), Владимир и Николай и дочери — Александра и Мария. Слава отца как портретиста, можно сказать, просияла в эти годы. Она любила молодежь, да и сама была исключительно юна восторженной отзывчивостью на все «впечатления красоты».

Из городов по пути я посылал восторженные открытки в Ниццу. Константин Егорович с характерным для него прямодушием обратился к императрице: «Vous ne changez jamais de coiffure, Madame. ». Разойдясь с Егором Ивановичем после долгих семейных раздоров, проживала она до самой смерти (1893г. ) в Петербурге, вместе с дочерью Александрой Егоровной, добродушнейшей и восторженной старой девицей «Сашенькой» (известная художница-пейзажистка). «Кстати, — вдруг обратился он ко мне, пристально в меня всматриваясь, — вы не обидитесь, если я разоблачу одну вашу семейную тайну. » — «Нет, не обижусь, в чем дело. » — «Смотрите, только не сетуйте на меня потом.

Встреча их состоялась на балу в Морском корпусе. На словах он называл его «злодеем», считая, что он был главным руководителем события 1 марта, а на рисунках у него Желябов не злодей, а герой. Но Толстой душою своей куда ближе к земле и гораздо грубее умственно.

Я был свидетелем этого инцидента, взволновавшего петербургские художественные круги, последствием которого явилась, месяц спустя, отставка и самого Сергея Михайловича из-за каких-то пустяковых недоразумений с какой-то не в меру «влиятельной» танцовщицей. Вот таким образом с ним было легко, несмотря на его деспотическое блистание. Весной мы отправились на Villa dEste. В полную монографию Константина Маковского, конечно, должны войти работы и за эти два десятилетия. Д. А. Олсуфьев, Л. А. Велихов и др. Чем-то отравленный, о другом сказать было и «пришибленный», ему всё всурьез.

На академической выставке 62 года выставлялись портреты — Ушакова и, мастерски написанный, графа Муравьева-Амурского (по заказу жителей Иркутска для Общественного собрания этого города). Мистическое сектантство Добролюбова — иного порядка.

Но не это существенно. Музыка была его второй стихией. Во всяком случае, попытки воскресить один балет на весь вечер (напр., «Спящую Красавицу») большого успеха не имели.

Живописными достоинствами отмечена и другая работа художника – «Объяснение», с тонким лиризмом изображающая молодого студента и девушку в минуты решительного объяснения. и смерти не будет уже». Начались и выставки «Мира искусства», очень ярко-неожиданные в первые годы. Анненский, кажется, единственный писатель, поверивший ему до конца. Ему нравилось это Финляндское уединение, он говорил, что здесь, как нигде, работается в пансионе он снимал годовую комнату для частых прилетов из Петербурга писал в ту пору «Оправдание добра».

Константину Маковскому и при жизни его и после смерти не посвящено ни одной монографии (если не считать очень устарелой — Ф. И. Булгакова) сам он небрежно относился к своей славе и большею частью не знал, куда девались его полотна ни фотографий с них, ни критических отзывов не сохранял. Может быть одну, единственную на всю жизнь. Он плакал.

Вот из каких токов иногда и противоречивых, сгустился тот петербургский «романтический ветер» конца века, о котором я говорю, причем я упоминаю, конечно, лишь о самом главном или, точнее, о том, что казалось мне тогда самым главным. Скрепя сердце я покорился своей участи (чтобы не остаться «на второй год» с малышами)— не надеть треуголки и перейти к Гуревичу. Зимой, чуть свет, — любила вспоминать моя мать, — кучер Иван запрягал Копчика в «кошевни», приземистые на деревянных полозьях сани с низким задком и отвозил в гимназию всех четырех барышень, укутанных в салопы и платки выдавалось им по три копейки на завтрак или по булке-розанчику с маслом и сыром. Паша был театралом до мозга костей, театралом-реформатором и общественником, мечтавшем о своем театре, о своем репертуаре, о своих постановках в духе «авангардных», как говорят теперь, сценических затей, рассчитанных притом не на избранное меньшинство, а на широкую публику и в столицах и в провинции. Брат живописцев Александры, Николая и Владимира Маковских2.

Незадолго до смерти, Дягилев, полемизируя с консервативной критикой, в горячей статье пытался подвести, как мне кажется, теоретический фундамент под «новые формы» балета именно русского балета, связывая его с отечественным фольклором: «Классический танец, — объяснял он, — не есть и никогда не был «Русским балетом», классика родилась во Франции, развилась в Италии и лишь сохранилась в России. Однажды он исполнил акварелью и преподнес отцу к праздникам целую картину «Полтавский бой» и продекламировал Пушкина с воодушевлением. Каким он был тогда веселым, приветливым и красочно-шумным. Вот как вспоминает он сам («Маска и Душа») об этом светском дебюте: «Признаком большого успеха явилось то, что меня стали приглашать в кое-какие светские салоны. Недаром тоску свою он величал не только «веселой» (что не поражает после слов о «высоко-юмористическом» существе человека), но и «недоумелой». Мать боялась за исход болезни и выписала мужа. А внизу, у самой земли, где сплетаются болотные травы и цветы – тишина и покой.

Стихи были на тему — происхождение человека: человекообразный пращур скитался по тропическим лесам и болотам «один с дубиною в руках» (реминисценция о Дарвине, которого я проглотил незадолго перед тем, вместе с Геккелем и Фогтом, — недаром наметил я естественный факультет). Сам Достоевский всю жизнь терзался на грани святости и бесовщины. В лице отразились и нежная доброта и ум и обреченность.

Только и всего. Гончаров, по словам матери, был стариком до нельзя приветливым и благожелательным. Да и не он один. Я почувствовала: «Нет, слишком рано». Ранние стихи Мережковского, Минского, Зинаиды Гиппиус, Федора Сологуба, были тоже только «слишком ранние предтечи слишком медленной весны».

Что было похвал. Хоть кого уговорит, убедит, заставит сделать по своей указке. Этот русак в вечных поисках литературной темы, не думая худого, мотал себе на ус анекдоты Брандеса, кокетничавшего своими воспоминаниями о знаменитых современниках, причем обычно эти его «заметы очевидца» заострялись злонасмешливо. Напротив, смешанность содействовала (в приемные «Вторники» матери, на раутах и вечерах с танцами и без танцев) общению какого-нибудь скромного по служебному положению любителя искусств с сановным бюрократом или отпрыском наследственной знати.

Эта большая жизнь в непрестанной работе над самоусовершенствованием и в непрерывных триумфах, со спектакля на спектакль из города в город по всему миру, была сплошным лицедейством. Наблюдала я и раньше окружающее, предметы, цветы, деревья, людей. Он говорит: «Вот часть пророческая — пророчество нового завета, пророчество об окончательном преображении вселенной» «Разве невидимый огонь не сильней видимого.

Из коляски выпрыгнул незнакомый помещик подчеркнуто-малороссийского облика: длиннейшие темные усы вниз и украинский «кабиняк» (тальма) с пряжкой в алмазах. После «Боярского пира», — он выставлялся и в Париже и долго скитался по Соединенным Штатам, служа отчасти рекламой ювелирному магазину Шумана (американца, купившего картину в Антверпене), — отец принялся за вторую большую свою историческую композицию: «Выбор невесты царем Алексеем Михайловичем», по заказу того же ювелира Шумана, приезжавшего в Петербург, С моей матери написана полюбившаяся молодому тишайшему царю Всеволожская в обмороке, — ей слишком тесно затянули кокошник, чтобы отклонить, признав ее за больную падучей, неугодный боярам выбор царя. Со всех сторон поступали заказы.

Он отличался атлетическим сложением, красиво фехтовал, отплясывал жигу, как заправский танцор и часами играл на флейте был любим всеми. Сестры жили душа в душу и усердно учились. Это возвращается в вас закваска материалистов, закваска грубо положительной науки. Если не вполне удавались ему эти партии, то не из-за «неуменья петь», а из-за неабсолютной игры. Но кн. «Делать добро» было ее призванием. Нитче (для которого «Бог умер») увидел в античной трагедии источник «вод живых» и для современного человечества и призывал к трагедийному искусству грядущие поколения.

кн. Мать воспользовалась отъездом в Россию певицы Фриде со своей тетушкой, — они ждали меня в Вене.

Настал мой черед. Насмешливое запанибратство с ними Брандеса производило на нас большое впечатление. Жена его, Анна Павловна, была существом глубокого сердца, к тому же редкая красавица.

Егор Иванович был заядлым москвичом, — прадед Иван Егорович (давно обрусевшего польского корня) осел в Москве еще при Екатерине. Не все русские поэты родились Добролюбовыми и не все, вняв Толстому, отверглись эстетики, но чрезвычайно характерна для русской поэзии, особенно — для «передовой» в начале века, ее связь с богоискательством: с духовидцем Владимиром Соловьевым, с богоборцем Достоевским и его антиподом, христолюбцем Ясной Поляны. Со мной моя невеста. Шло четыре или пять опер с его участием, в первую очередь — «Борис Годунов» и «Дон-Кихот» (Масснэ).

Но случилось и другое. И получилась фальшь: о ней забывал зритель только в минуты, когда Дон-Кихот начинал петь. Всё всполошилось, говорят бодро, судят-рядят и волнуются.

В путешествиях за границу он всё время старается проводить в музеях или работать на пленэре. Владимир Соловьев не раз поверял ей свои тайные видения. Не могу иначе выразить: моя жизнь раскололась на две части: до и после Дягилева. Он приехал, опоздав на целый час. В манерах, в светскости обращения было, пожалуй, что-то от старинного века. Началось это, пожалуй и до войны, еще с «Фавна» Нижинского-Бакста-Дебюсси (за неблагопристойную эротику Нижинского) и с «Весны Священной» (за скифские плясы-топоты на месте Стравинского-Рериха), продолжалось — овациями и свистками на премьерах «Барабау», «Парада» и кончилось такими же взрывами апплодисментов и возмущением на спектаклях «Le train bleu», «Кошка», «Аполлон-Мусагет», «Песня соловья» и «Стальной скок». Третьяковская галерея была к ним равнодушна. Фигура его обращала на себя внимание барственной, несколько надменной осанкой.

Мое имение — Каченовка, по соседству. Но вокруг нас вновь закружилась беспечная, веселая, русская «вся Ницца» с элегантной толпой на Promenade des Anglais, где почти все знали друг друга, с чаепитиями у Румпельмейера, с боями цветов, с буйно-красочным карнавалом под «президентством» П. А. Базилевского (впоследствии московского предводителя дворянства), со многими русскими друзьями и несколькими завсегдатаями из иностранцев. Был ли он им. Для мальчиков без родительского крова (в Петербурге) имелся у Гуревича интернат.

Нечего говорить о том, что, несмотря на злополучный фрак, успех Шаляпина был полный. Даже гримировщикам не удалось сгладить этих пятен: они были заметны и тогда, когда облаченный в генеральский мундир искалеченный император покоился в гробу. Не надо забывать, что началась его карьера правоверным «передвижничеством». С 1905 года Маковский- действительный статский советник. Сразу поле приложения танца, особенно классики, было весьма сокращено. Последней была русская, отлично владевшая четырьмя языками, очень благовоспитанная и милая, Раиса Николаевна Манаева, — я привязался к ней, как к родной, дружил с нею и в Ницце, где с двенадцати лет вел, можно сказать, самостоятельную жизнь около больной матери и позже, когда семья вернулась в Петербург, вплоть до поступления моего в университет (1897г. ). Спектакль начался.

Эта черта характера больше всего, вероятно, сообщала ему столько обаяния. Мария Михайловна Добролюбова была существом необыкновенной душевной избранности. Я был пятилетним мальчуганом тогда и присутствовать на этом обеде (в одном из клубов на Мойке) мне не полагалось. Огорчаясь на сына, государь проговаривался о суровости наследника, не забывая добавить: «Только ты никому не говори».

Есть между портретами последней эпохи и весьма выразительные, но к концу жизни он «вышел из моды», да и творческая зоркость его заметно слабела. Константин Егорович, который сам немного увлекался Савиной, поражаясь ее удивительными глазами с озорной искоркой (несколько позже он написал ее портрет по заказу тогдашнего ее покровителя помещика Коваленко), не вытерпел и тоже уехал, хотя без воинственных намерений, на «театр военных действий». Тут вошла мать.

Говоря об отце, мне еще придется возвращаться к Каченовке, куда по своему обычаю он приезжал ненадолго (редко засиживался больше двух-трех недель) и откуда уезжал по делам, чаще всего в Париж. Поэт Тардов, — строчки которого о луне над «садом густолиственным» я запомнил, — единственный, кажется из участников «добролюбовского» вечера продолжал литературную деятельность и при большевиках. Академию закрыли, Маковского отправили на пенсию. Несчастливую — не потому, что без взаимности, а так как судьба не захотела этой любви.

.

---