Филонов Первая Симфония Шостаковича
Картина Павла Филонова «Первая симфония Шостаковича»
С музыкой Игоря Стравинского симфонию роднит введение фортепиано в скерцо второй части2. Советские музыканты, мои дорогие и многочисленные соратники по оружию, мои друзья. Эффект возникает от восприятия всего этого дребезжащего (кто в лес, кто по дрова) великолепия только в целом. Могу попутно заметить, что архитектурные детали (арки. ) из духовых, постоянно прерывающие постоянные возвраты музыкальных фраз, выглядят совершеннейшим аналогом сталинского архитектурного неоклассицизма (как если бы мы переместились с Невского проспекта на Васильевский, к примеру, остров).
Обычно романтизм у художников с возрастом проходит, но некоторые до конца жизни так и продолжают кутаться в белый или чёрный романтический плащ. Он даже в припадке уныния «по-гоголевски» уничтожил многие свои рукописи. Как писал Пушкин, «грамматика не предписывает законов языку, но изъясняет и утверждает его обычаи».
Мы видим, как могут расходиться и расходятся декларации о намерениях и сами намерения (то есть музыка). Трагическая Седьмая была отражением довоенной судьбы и композитора и Ленинграда. Все мы несем сейчас свою боевую вахту.
Павел Филонов «Первая симфония Шостаковича»
Смерть крадется к нам по дымоходу, смерть царапает стекла иглой. Я люблю симфонии Шостаковича за то, что они дают возможность смотреть внутреннее кино. То, что Шостакович взял за основу стихи именно этого поэта, безвкусного, разваристого, говорит о самом Шостаковиче, его безразличии ко всем процессам, которые происходят не внутри него но не о самой музыке музыка здесь существует отдельно, несмотря на демонстративную иллюстративность, подчеркивающую происходящее в словах это не драмбалет, не инсценированная песня (как в школе нас заставляли), это — обрушивающиеся водопады силы и немощи, перекипевшие эмоции, выпадающие на висках перхотью и сединой.
Вторая тема напоминает о мелодиях Лядова, претворяющих жанровые черты колыбельной песни. И кастаньеты, как призраки потустороннего, другого мира и медленно распрямляющиеся в коротких соло скрипицы, поддерживаемые озябшими виолончелями да альтами, — словно женщины идут сквозь промерзшую, предрассветную мглу и не в магазин (в сельпо, никак не комфортнее), а на расстрел ведут своих отцов и детей. Камерный оркестр звучит в тюрьме (Санте Аполлинера) не глухо, но оторванно: как рассеянный свет (болеющий Паркинсоном), поступающий из зарешеченного окошка под колосниками.
Блуд труда, выдыхающийся в тоскливое нытье валторн. И Седьмая симфония рассказывает об этом. В четвертой части начинается весна, а может быть, мы просто вошли в теплый дом, где добрые люди и добрые отношения, где с мороза (очки запотели) не разглядеть недостатков. С третьей же стороны грамматика не превращается в догму. Эти плавные закругления, олицетворяющие хмурь, напоминают воздушные следы, оставшиеся от американских горок, — такие же вертибутылкины, внутри пустые меха, безе, съеденное наполовину. Он жив только в процессе, только внутри интенции — тонкого лучика, ощупывающего мглу.
Отрыгивающиеся 37-м (то есть Пятой). Во второй части – Скерцо – углубляется образный конфликт, намеченный в первой. Полное слияние невозможно. Вот и женщина (Малагенья все того же Лорки) идущая мимо, по своей какой-то траектории.
Точнее, после гуаши: Шостакович — это же гуашь. Неожиданно традиционное звучание смычковых (сфокусированное, прописанное, широкое, густое), прореженных трубными звуками (потом они сольются, обрамленные барабанами и колючей проволокой альтов). Никакого апофеоза, но трудная, с кровавыми мозолями (в них главное не кровь, но лимфа духовых) работа. Если романтика (Бетховен, Чайковский etc. ) помогают лучше чувствовать, Шостакович дает возможность для полета мысли. Ее реминисценции накладываются и на вторую тему, проводит которую труба с сурдиной. Она катается на коньках, хлопает подъездной дверью, стучится в окно — когда снег падает с крыши и задевает плоскость подоконника.
Описание картины «Первая симфония Шостаковича»
Стучит в свою трещотку наблюдатель: все посчитаны и забыты. Вторую часть симфонии можно озаглавить, например, как «жизнь и грёзы» или «жизнь и кинематограф». Мир стоит на своих ногах, его не способны порушить (нарушить) никакие социальные (читай — поверхностные) катаклизмы. В нем построение формы начиналось как бы на атомарном уровне.
И это тоже о нас, о людях, научившихся по-новому любить и ценить жизнь. Вступление к финалу сходно со вступлением к первой части и интонационно и драматургически: здесь материал вступления тоже появляется перед началом разработки. А дома (allegretto — allegro) пустые комнаты, за день отвыкшие от твоего присутствия, соседи за проницаемой стенкой, низкий потолок, с которого капает хмурь. В сокращенной репризе побочная партия в наибольшей степени сохраняет свой облик.
Безыменского. Непонятно к чему. Раскатистые трещины раз от раза напоминают эмблематичный марш из Седьмой, Ленинградской. Первая часть развивается, нарастая, чтобы разлиться в финале. Бездонного. Отголоски всей музыки сразу — от Бетховена до Чайковского (Щелкунчик, прослушанный в горячечном или пьяном бреду) и Могучей кучки слышны, это музыка вообще, музыка по определению, не фундамент, но лиловое облако бесформенный комок теста (именно потому, что формально — наиболее выстроенный, отстроенный, в сравнении с другими, последующими) c округлыми краями-виражами, завивающимися словно бы локоны, — там, где в традиционном опусе мелодия продолжается до своего логического завершения, здесь она уводится в полутона, ну да, закругляется, подчеркивается полутонами, чтобы закончиться вот так, на полуфразе, не взрывом, но всхлипом (cлышишь, слышишь еще одну серебряную россыпь. ), методичное выхолащивание логики и причинно-следственных связей.
Между тем все эти революционные цитаты переданы дребезжащим, зудящим духовым. Черная влага истоков (виолончель, бас) вторгается в кровь, растворяется в венах. Траектории которых не пересекаются, не могут пересечься. По главной улице с оркестром, невидимый и свободный, невидимый и свободный, немного пьяный, расхристанный, так что пар валит.
Репродукция картины Первая симфония Шостаковича художника Филонов Павел, артикул: 78366
Свой метод художник называл «аналитическим».
Могучая кучка. У девятнадцатилетнего вундеркинда еще маловато силенок, чтобы противостоять традиционному долгозвучанию и неизбывности тем (слышишь, пробежала лунная дорожка фортепианных россыпей). Все самое важное происходит в извивах и полутонах, еле намеченных движениях и едва прописанных тенях мелодий голос (особенно когда один, так как хоровое мужское пение тоже образует плотное, материально ощутимое музыкальное облако) выполняет здесь функцию овнешнения и огрубления содержания, голос здесь — ороговевшая, окаменевшая интенция, гипсовый слепок мысли, которая ускользает, как угорь, — снова уходит под воду, чтобы выскочить наружу, пока чужой человек молчит.
Пахнет собаками, пахнет скотиной, пахнет теплом. Хоть какие-то сюжеты, смыслы, цель.
Классический (типический, шостаковский) пример портрета состояния, отношения, соотнесенности, фиксация интенции, воздушного мостка, скрепляющего даже не человека и его окружение (социальную среду), но объект и субъекта, путь эмоции к своему логическому продолжению, давление глобальности претензий на тщету условий (личность в такой ситуации всегда меньше обстоятельств). В пятой части (Карьера) мы попадаем в подводное царство: плавное, медленное, спокойственное, здесь ничто не шелохнется, кроме невидимых тектонических потоков, создающих внутренние кровотечения. К пяти утра ее свинцовая тяжесть (виолончельное соло) наваливается уже на всех, ты не спрятался во сне.
Гамлетовская смятенность исход которой известен заранее: не быть. Это перемена оптики под воздействием кино, распространяющаяся буквально на все, в том числе и на восприятие музыки.
Даже пусто. Пули засвистели (портрет пространства с точки зрения летящей пули), царские типа. Представь, что ты сидишь возле зашторенного окна (холодное стекло, отчужденное, словно бы лед) и сквозь щель в тюле смотришь в чернильную мглу улицы, угадываешь возможное присутствие в небе кремлевских звезд, занесенных снегом в человеческий рост кремлевских башен: цвет снега зависит от твоего душевного состояния, душевное состояние — от времени суток. Это не болото, но отсюда немыслимо выбираться.
возникают почти чайковские пассажи (Ромео и Джульетта): любовь к себе люди не прощают, такая любовь обречена (как и всякая любая) — вот они, смычковые кулисы, выскакивают рощицей, то береза, то рябина, камера-глаз плывет дальше — к каким-то деревенским окраинам, с крышами, заваленными пористым снегом, с дымами над домами. Под «романтизмом» имеется в виду не любовная лирика, а инфантилизм и претенциозность художественного мышления, неприятие реальной жизни и придумывание какой-то своей собственной действительности.
Сквозь острый и цепляющийся лес идет тонкогубый очкарик — третья часть есть автопортрет Гамлета, думающего осторожными шагами (здесь, в этой части, как известно, Шостакович зашифровал собственное имя) идущего, пританцовывая, на ритуальное закланье. Неоправданная радость из ниоткуда, агрессивный энтузиазм — откуда они берутся и во что, оборотни, превращаются. Людей неинтересных в мире нет, / их судьбы — как истории планет. Кинематографическое восприятие симфонической музыки не есть особенность сочинений ХХ века. Тем не менее Гамлет продолжает мыслить, так как ergo (звучащее здесь как звучание) для него разгадке мира равносильно. Резким контрастом ей вторгается мрачная тема в манере похоронного марша.
Для чего я сообщаю об этом. Вместе с кислородом. Хотя бы потому, что во второй части звучит партия «тапёра» — партия фортепиано, которое само по себе не часто используется в симфонической музыке. Во второй части мы заглядываем в детскую, где ничего не подозревающие дети пытаются жить.
Первая симфония Шостаковича Павла Филонова
Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Хотя бы потому, что романтизм в творчестве — это обычная «детская болезнь» творческой молодости. Когда Шостакович говорил о заимствованиях из Бетховена, скорее всего (скорее всего), он имел в виду траурный марш из Седьмой, траурный март, который начнется через несколько дней: сил больше нет и вместо крови по жилам бегает даже уже не томатный сок, но талая вода — серого, промышленного свойства. Так возникали «многомерные» и «неохватные» композиции, рождались реальные и воображаемые существа, настоящие миры видимых и невидимых явлений их реакций, эманаций, бытия, генезиса известных и тайных свойств («Декларация мирового расцвета», начало 1920-х гг. ). Шва между частями не слышно, вот таким образом 1553 1954 превращаются в длительный изматывающий марафон — вся эта власть советам давит сильнее и сильнее, от него не скрыться в своей квартире, не запить самогоном, прорывается даже во сне лихим осадком на скулах: полчаса монотонности и однообразия ритмов (вне обычных шостаковских сдвигов, утолщений и затуханий), абсолютно ему не свойственных. Шум и активность возрастают к финалу первой части, мутируя в социально-политическую определенность (партийность закрепляется симметричностью звучания однотипных инструментов, спаянных в едином порыве, как деревня и город, как рабочие и крестьяне, как блок партийных и беспартийных). Традиционный музыкальный хронотоп подвешен на веревки. Это и есть — век коротать, век с суставами, вывихнутыми наружу, век, меховой шапкой закинутый в пустые небеса, век-волк и век-калека.
В этом и заключается самое сильное впечатление от музыки Шостаковича, которого мы в нем ищем и которого ждем, — промельки красоты, невозможные на каких-то протяженных кусках, вдруг-вдруг возникнет аккорд неземной красоты или неожиданная связка звуков или пара-другая мощных скрипичных пассажей, просто необыкновенная, чтобы быть тут же растертой тупыми, тяжелыми массами, никакой симметрии, одно сплошное движение непонятно куда. Ну-ну. В кульминации темы сливаются воедино в угрожающем шествии. Дудочка военного оркестра возникает на шестой минуте, тихо и безопасно, опасность здесь не в самой дудке, вступающей в диалог с фаготом, но в мерном, механистическом движении назойливо зудящей смычковой, сплетенной с барабанной дробью (вспомним слова Р. Барта о шуме мерно работающих машин как о проявлении отсутствия шума), напоминающей то ли пчелиный рой, то ли коллективные щупальца мышиного короля.
Картина Первая симфония Шостаковича – Павел Филонов
Пробегает тараканище. Ан нет, воды, черные, объявшие мя до глубины души, смыкаются над моей головой. И только в первой части Шостакович позволяет высказывания прямые и непосредственные. Шостакович, несомненно, — вечерний композитор. Человек человеку — марсианин.
Драматический накал в четвертой части достигает предела. В симфонии этой, хотя она и не является программной, есть нечто от театрального действа: вступительный возглас трубы с сурдиной, словно призывающий публику к вниманию, «действующие лица», перебрасывающиеся репликами – фагот, кларнет, струнные это не то медленное сосредоточенное вступление, которое традиционно вводит в атмосферу симфонии. – спросил композитор, -. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом.
Понятно: морок и наваждение, в которые не врубаешься, которые пережидаешь. В 1923г. Ты стоишь у окна в своей комнате (зажжена только настольная лампа с зеленым абажуром), прошел последний троллейбус, какие-то люди прошли мимо лавки, торгующей керосином. Снова выстраивается очевиднейшая оппозиция: космогонические мотивы, связанные с монохромными фоновыми массами серых, серо-буро-малиновых цветов, с одной стороны и люди — мелкие, картонные, карикатурные (музыка кривляется и киксует) — с другой. Вместе с иллюзией ветра.
Вот таким образом романтизм эстетически всегда выражает себя в спецэффектах. По улицам городов ходят существа с омутами внутри, у каждого — свой. Симфония, таким образом, считалась прямым отражением событий первых дней войны. И пусть буклет говорит нам о реквиеме: здесь нет людей (так как нет кривляющихся и дразнящихся звуков), ни живых, ни мертвых, мертвые уже давно истлели, смешались с глиной, мал мала.
Два этих начала не борются друг с другом (невозможно), не сосуществуют, но длятся параллельно друг другу — как гигантский рисованный задник и тысячи лилипутов, застывших в нелепых позах. В третьей части – медленной, лирической – сгущается атмосфера тревожных предчувствий. Почти без. Все эти картины творения и разбухания мира принадлежат единственному, единичному организму.
Содержание Первой симфонии Шостаковича
Ты заболеваешь или только что выскользнул из болезни, опустошенный, в байковой пижаме, чистый Дейнека. Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спит. Нахер.
По этим причинам работа над Симфонией 1 растянулась надолго и завершена она была в 1925г. Бездомного.
- Художник Павел Филонов: картины, биография
- Симфония Шостаковича в исполнении Филонова
- Вы попали на несуществующую страницу
- Симфония Шостаковича Павла Филонова
«Колышущиеся волны» в низком регистре прорезают фанфарные обороты. Все затихает в предчувствии возможной гармонии. Никто не учитывал манеру работы композитора.
Благодаря обучению там и «исключительно благодаря знанию анатомии» Филонов был зачислен в Академию Художеств вольнослушателем и весной 1908 года начал заниматься там, это продолжалось до1910 г. Но после 2 лет занятий Филонов покинул Академию Художеств из-за принципиальных разногласий с профессорами. Самое главное здесь (проблески красоты, гармонического звучания) снова возникает в промельках между диалогом солирующего голоса и вторящего ему хора. И тут начинают петь.
- Филонов Павел Николаевич (Симфония Шостаковича)
- информация и впечатления о событиях в сфере культуры и искусства
- Шостакович – Симфония 1ОбсужденияПросмотр темы3
В Колонный зал Дома Союзов пришли известные всей стране летчики, писатели, стахановцы. Значит, ты не виноват. Очевидно, что классика, в том числе и русская и романтизм черпают своё вдохновение из разных источников. Весьма обширная кода перекликается с кульминацией разработки. Ага, вот уже и стрелять начали.
По полутемным улицам (полям, лесам) ходят туда-сюда озабоченные внутренние монологи. В репризе первая тема приобретает черты неземного идеала в изложении солирующей скрипки. Тогда как «актом действия» художника Филонов считал каждое прикосновение к холсту в виде точки. Именно вот таким образом их нельзя понять, вычислить, оприходовать. Ты сидишь возле чайника, в котором пузато отражается твой страдающий лоб, у тебя болит голова, вечное похмелье, экзистенциальная изжога, напоминающая зубную боль, а тут еще и эти пэсни — то ли соседи с перепою, то ли на улице праздник.
Мысли бегают по кругу иссушая десны, одно и то же, одно и то же, как горячка, заставляющая забывать о себе, растрачивать знание о собственном теле. Стихи Евтушенко о Бабьем Яре схематичны — каждый катрен есть еще один разворот темы, еще одна иллюстрация по принципу клади рядом, то есть поверхностное накидывание бревен. За каждым поворотом встают и рассыпаются в муку белые скелеты, бр-р-р. Век-калька: основные черты (утверждающие и направляющие) перебираются, как четки, скатываются на салазках с дробной поверхности все тех же скрипичных, внезапно актуализирующихся или отступающих под натиском медных басов. Долгая барабанная дробь в середине третьей части возвещает о наступлении новых времен, точнее, о попадании в новые какие-то пространства, похожие на ряды арок или старых, тенистых аллей, важных для попадания в куда-то еще, где снова становится просторно.
Вихри враждебные веют над нами: контрреволюция собственного тела (верхи не могут, низы не хотят), отказывающегося повиноваться временному правительству искусственного разума. Вместе с сумерками в город приходит смерть. Вторые-третьи более монологичны, монохромны, логичны (вот правильное слово), как правило, это шкатулки с секретом, вещи в себе. Произведение рассматривается как одно из лучших в творчестве Шостаковича. Соляные столбы, вырастающие на раз.
Неудачным было его желание начать карьеру концертного пианиста-исполнителя. В основе филоновских живописных трудов – тщательная прорисовка и пропись «микрочастиц» из «первоначал». Возникает вторая цитата, разлагающаяся на лучи, дробь и скрежет.
О, вещая моя печаль, о, тихая моя свобода. Мужской хор. Потом женский добавляется, сходится-расходится, как по лесенкам в присутственном помещении сбоку — межеумочные скрипицы, духовицы, половицы, елочная спесь.
Голова моя, как птица, ушами машет: тяжела ты, шапка, маячить больше невмочь. Любой из нас — точно такая же вселенная. Большая половина второй части симфонии написаны в гротескном стиле, напоминающей всю эту искусственную выдуманную жизнь, которую показывают широкой публике в иллюзионах «фабрики грёз». На одном дыхании: на последнем.
Все о нем, все о Гегеле моя дума дворянская. Глазунов организовал премьеру симфонии, которая прошла успешно. Но, убив облегчающие душу слезы, горе не убило в нас жизни. На экзаменационной комиссии Штейнберг оценил симфонию начинающего композитора как «проявление высочайшего таланта»1.
Третья часть (Женщины в очереди) начинается напластованиями точно таких же низко звучащих фьордов, как это было в симфониях, якобы говорящих о судьбах родины и мира. Так в жизни появляется сюжет, смысл, цель.
